Михаил Шалаев - Владыка вод

— Я принимал участие в задержании преступников.

Котелок немного обалдел, и потому следующий вопрос в надлежащем тоне не выдержал:

— Каких еще… преступников? — и подозрительно покосился на Апельсина как на недоумка. Но тот был холоден и доволен собой. Он отчеканил:

— Нарушителей закона «О нравственности» и закона «Об уклонении от налогов».

— Так… — судя по лицам, даже творцы законодательства не ожидали от своего детища такой прыти.

— И… кто же это? — осторожно поинтересовался Пуд Бочонок.

— Э-э… — надзиратель за нравами в спешке забыл выяснить имена арестованных, но нашелся: — А какая разница? Перед законом все должны быть равны.

— Да… — Котелок поглядел на него уже с явной опаской. — А вина-то — доказана? Нельзя же так сразу людей хватать…

Тут Апельсин указал величавым жестом на дверь и сказал:

— Здесь свидетель, видевший все, как и я, собственными глазами. Мы их взяли с поличным, — повторил Апельсин звучное словечко осведомителя. — Позвать?

— Не надо, не надо, — раздраженно отмахнулся от него Котелок. — Лучше скажи, что мы с ними будем делать?

— Как что? — искренне удивился Апельсин. — Судить.

Наступило напряженное молчание. Учитель, поняв, что апельсиновский подвиг чреват неприятностями прежде всего для судьи, перебрал встревоженным взглядом членов совета, но они отводили глаза. Тогда Учитель стал спешно обдумывать речь — о том, что не все еще знают новый закон, что не установлены меры наказания, что нельзя начинать сразу с жестокости, что… Но не успел. Надзиратель за нравами, истолковав длительное молчание как неодобрение (а рассчитывал он на единодушный восторг по поводу его хватки и решительности), обиделся:

— Ну и не надо. Ну и пожалуйста. Сами законы пишут, а сами судить не хотят. Тогда сами и… — он запнулся, — надзирайте за нравами. А я тогда пошел, — и Апельсин стал уходить.

Для этого он встал, провел руками по пустому столу перед собой (не забыл ли чего?), озабоченно подержался за порожние поясные карманы (ничего ли не осталось от бывшей службы в совете?), аккуратно придвинул стул к столу, застегнул пуговицу на воротнике рубашки и пригладил оранжевые волосы. Все это продолжалось долго. Наконец не выдержала Лыбица:

— Да сядь ты, родню твою так по-всякому! — она колыхнула богатырской грудью и вызывающе оглядела собрание. — Закон принимали? Принимали, ежа вам в штаны? Вот теперь не виляйте. Судить, так судить. Зря он старался, что ли? — Надзиратель за нравами все стоял с обиженным видом. — Садись, Апельсин, никуда они не денутся. — И ухмыльнулась скабрезно: — А чего ты видел-то? А?

Апельсин уселся и растерянно проговорил:

— Ну, они… это…

— Стоп, стоп, стоп! — прихлопнул ладонью по столу Котелок. — Хорошо, будь по-вашему. Только не надо совет в балаган превращать. Есть дела поважнее.

Но Апельсин усмотрел в его словах попытку отмахнуться. Он потребовал, чтобы сейчас же назначен был день суда, а также чтобы на суд пригласили домината.

Пришлось убить еще немало времени, пока договорились, что суд состоится завтра, после обеда, и обвинителем на нем выступит Апельсин, пока определили меру наказания — по три месяца тюрьмы и по пятьдесят монет взноса с каждого нарушителя («Сколько их у тебя?» — спросил Котелок. «Двое», — важно отвечал Апельсин, а Лыбица хихикнула: «Будто нравственность втроем нарушать можно…»). Потом еще ждали домината, который выслушал их не без интереса и охотно согласился присутствовать, да еще уговаривали Учителя огласить от имени совета приговор, на что тот неохотно согласился: все-таки от совета — это не от самого себя. Все это время председатель морщился и крутил носом: несолидно все получалось и отчетливо попахивало балаганом.

Но вот, наконец, после всей этой бестолковщины, Котелок приступил к важному делу. Он приказал пригласить на совет Собачьего Нюха, а пока того приглашали, понизив голос, сообщил собратьям неприятную новость:

— Мне передали, что среди ремесленников много недовольных новым налогом…

Апельсин шел домой в замечательном настроении, напевая себе под нос: все по-его получилось, а лавка… Да Смут с ней, с лавкой. До зимы отстроится. А теперь он государственным делом занят. Хотелось Апельсину, придя домой, хватануть полную кружку браги с устатку, да поужинать плотно: время-то позднее…

Но на подходе к дому из темной, как яма, подворотни выросли перед ним две тени — одна пониже, другая повыше, и та, что пониже, схватив его за грудки, прошипела с угрозой:

— Ты за что, хвост собачий, Сметлива арестовал?

— Какого Сметлива? — растерялся надзиратель за нравами.

— Хо! Он еще спрашивает, — удивилась тень. — Сам, что ли, не знаешь, кого в тюрьму тащишь?

Апельсин наконец сообразил, что речь идет о преступниках, обезвреженных им в роще. Он приосанился, насколько это возможно, когда за грудки ухвачен, и гордо ответил:

— Они законы нарушили!

— Какие такие законы?

— «О нравственности» и «Об уклонении от налогов», — отчеканил Апельсин, еще более выпячивая грудь.

— Ты толком говори, что они сделали? — тень встряхнула Апельсина, отчего тот опять согнулся и наконец испугался, смекнув, что может получить по личности.

— Он ей кольцо подарил, а она его целовала… — пробормотал надзиратель, с ужасом обнаруживая, что преступления ни в том, ни в другом случае не содержится. В совете-то в ихнем любому понятно, что закон нарушается, а вот этим как объяснить? Подтверждая его догадку, тень вопросила:

— Ну и что?

Апельсин стал путано объяснять:

— Торговый совет… новый закон… запрещается…

— Ах, Торговый совет? — тень перехватила его рубаху поудобнее. — На, получай свой совет! — и в левом глазу Апельсина что-то вспыхнуло: это ему засветили по левой скуле.

— Мама… — прошептал надзиратель за нравами, предпринимая, наконец, запоздалую попытку вырваться.

— Вот тебе «мама», — тень, еще раз перехватив рубаху, угостила его с другой стороны по уху.

— Мама… — опять прошептал Апельсин, и вдруг сообразил: не шептать, не шептать надо, а — кричать! Он и попытался закричать, но вместо крика из горла вышел какой-то хрип, а тень с омерзением плюнула и выпустила Апельсина, наградив его напоследок тяжелой пощечиной. Вторая, повыше, тень так и не сдвинулась с места, и ни слова не произнесла.

— Пошли, — буркнул ей избиватель Апельсина, но передумал, и вновь обратился к надзирателю за нравами, колотящемуся крупной дрожью:

— Когда их выпустят? Ну, не трясись, тебя спрашивают!

— Не знаю, — помотал пылающей головой Апельсин. — Суд завтра после обеда…