Ольга Вешнева - Мясорубка Фортуны

Я почти не имел доступа к ней. В качестве телохранителя ее сопровождал Сатибо. На машине ее возил он или Мираи. Еду для нее готовила Ичи. Уроки бизнеса ей давал Сэнсэй. Расслабляющий массаж ей делала Юми, а дополнительно снимал напряжение Кампай.

Моя роль свелась к декорации, я стал заметным (не всегда) украшением интерьера. Общался с Лизой урывками, и то процент ее участия в диалоге был выше более чем наполовину.

В утешение себе и вам, добавлю, что иногда я оставался дома без присмотра и имел возможность рыскать по усадьбе в поисках клада. Где я только не побывал! Поднимался на пыльный чердак и лазал в подпол, похожий на лабиринт минотавра, заглядывал в каждую щелочку, приподнимал картины, отодвигал гардины, нюхал потайные сейфы. Нигде моим сокровищем не пахло. А наугад пробивать стены, вскрывать полы или крушить поддерживающие кровлю стропила, согласитесь, неразумная затея. Так и представлялась мне вдогонку за опасным соблазном растерянная Лиза — обнаружив меня посреди руин, она печально вопрошала: «Тиша, почему ты разрушил мой дом???»

Если где-то спрятан клад, то как правило, существует карта, на которой указано его местоположение. Карта… картина! Прочитав деловые и любовные письма Филиппа, перебрав скудные фотографии из домашнего архива Поликарповых, я нацелился искать подсказку не в глубоко запрятанных или потерянных бумагах, а на ярких полотнах, видимых всем посетителям усадьбы. Путь к сокровищу мог быть зашифрован в масляном, акварельном или ином изображении. Картин во дворце было немногим меньше, чем в Дрезденской галерее, которую посчастливилось посетить Сэнсэю и Юми. Но самой загадочной, самой подозрительной из них я считал грандиозную батальную мозаику в старой гостиной, выложенную искусным мастером под личным контролем Лаврентия.

В задумчивости водя пальцем по нижней части пространной панорамы сражения, я считал его действующих лиц. Полководцев, офицеров разного ранга, солдат и коней; невредимых, раненых и убитых — всех было поровну с каждой стороны. Крысы и вороны также исчислялись в равных пропорциях. Хоть на самых маленьких персонажах мозаики не было ленточек или попонок, определявших принадлежность к той или иной армии, их разделяла глубокая черная яма, разверстая под передними ногами вздыбленных коней предводителей воинств.

Что хотел сказать миру Лаврентий или сам художник посредством вымышленной симметричной баталии, где по нетрудным подсчетам не побеждает и не проигрывает ни одна из противоборствующих сторон? Подразумевал ли он извечную борьбу добра и зла? Или взял полегче — изобразил противостояние вампиров и охотников?.. И какую смысловую нагрузку несут вороны и крысы? Зачем их так много, в количестве пятидесяти восьми и семидесяти шести экземляров живыми и павшими? На треть меньше, чем офицеров, и вдесятеро меньше, чем солдат.

Если мозаика представляет собой карту сокровища, как изображен на ней клад? Несомненно, его обозначает вездесущая кровь, ибо нет ничего ценнее для вампира. А куда она течет? В яму! Вниз, в непроглядную черноту! Означает ли это, что драгоценный сундук закопан в подвале под самой мозаикой или соседствующим с ней камином?

Пока я разгадывал головоломку, за мной следил четвероногий пристав, разлегшийся на обитой шелком кушетке. Лиза баловала мохнатого любимца. Кампаю разрешалось все то, что было настрого запрещено мне: топтать газоны, пачкать мебель и ковры, метить территорию усадьбы, пугать грифона, повадившегося по утрам принимать песчаные ванны в Саду Камней… Попытка поселить его в будке на улице провалилась с треском. Пес не желал оставаться один. Видимо, злобная предыдущая хозяйка держала его на цепи или в тесной клетке.

Мне нравилось воспитывать и развлекать мастифа. Для меня была в новинку дружба с собакой. В человеческую бытность я держал полсотни борзых, гончих и легавых на конюшне, но так тесно, как современные хозяева, не общался ни с одной из них. Бывало, загляну к ним во двор, поглажу одну собаченцию, потреплю по холке другую, осмотрю щенков и возьму на заметку — кто из шерстяных комочков пойдет на продажу, кого я подарю приятелю или соседу, а кого оставлю на развод. Кампай открыл для меня новый мир. Я учил его послушанию, а он втягивал меня в веселые шалости. Срывая с меня маску солидного господина, пес напоминал мне, что я по большому счету, такой же, как он, прирученный хищник, что мне тоже хочется на минуточку вырваться на свободу, погоняться за кем-нибудь, слушая залихватские напевы ветра в ушах…

Эхо старой гостиной размножило жалобный, почти человеческий, стон. Сбившись с математических манипуляций над крысами, воронами и кровавыми ручейками, я оглянулся. Кампай задремал на кушетке, успокоенный моим долгим пребыванием на одном месте. Ему снился кошмар. Он стонал, скулил, вздыхал, шевелил усами и носом, подергивал кончиком хвоста, поджимал лапы. И вдруг страшно взвизгнул, соскочил на пол и, подбежав, прислонился ко мне дрожащим теплым боком.

— Не бойся, друг, — я погладил его по спине и почесал за ухом. — Все позади. Мне тоже порой видятся неприятные сны.

Кампай обиженно залаял на кушетку.

— Непорядок, Тихон Игнатьевич, — предупредил он.

— Хочешь половить утенка в бассейне? — я взял его любимую игрушку с пищалкой и покрякал ею.

— Вы меня как будто не слышите. Повторяю, там большой непорядок, — Кампай продолжил лаять, не замечая резинового утенка в моей руке.

Откуда ни возьмись, по старой гостиной прокатился слабенький холодный вихрь. Я прозяб до костей от нерадостных догадок. Утенок с тонким писком шлепнулся на пол.

«Поганец Лаврушка! Вот кто ночами шастает по лестнице, кряхтит и стонет мне назло!»

Я оскалился и зарычал, подбадривая пятившегося Кампая.

«Негодяй скончался здесь, и не обрел за свои грехи мирного упокоения».

— Чего мне бояться тебя, мерзавец? — прошипел я. — Ты сдох в мучениях и обратился в прах. А я живу. И буду жить еще до-олго, до самого конца времен…

«Нет, хотелось бы преставиться пораньше, чем обрушится мироздание. За страшными событиями Армагеддона удобней с того света наблюдать…»

— Пшел вон, злодей! Чтоб духу твоего ненавистного не было в моих владениях. Убирайся в ад!

Холодок развеялся. Кампай успокоился. От сердца отлегло…

— Тиша! Ты не спишь? — Лиза вернулась раньше, чем обычно. — Ты где?

— В старинной комнате, голубушка! — криком ответил я.

— Ужасный день, — стуча каблуками, Лиза пронеслась по гостиной и плюхнулась на кушетку.

От нее пахло слезами и Семеном Верховцевым. Ничего удивительного. От Семена девушки сперва дико хохочут, прыгая с ним по волнам на гидроцикле, а затем рыдают. Несколько дней подряд они бьются в истерике, и ни фитнес, ни шопинг, ни еще какой-нибудь шмякинг, не могут привести их в чувство.