Анджей Спаковский - Дорога без возврата

Все это было. Было. Случилось. Поэтому я никак не мог понять, почему мне только чудилось, будто все это мне лишь казалось...

Не важно.

Не существенно.

Я тяжело вздохнул. Воспоминания утомили меня. Я чувствовал себя почти таким же измотанным, как тогда, во время боя. И как тогда, чувствовал боль в затылке, тяжесть рук. Шрам на голове пульсировал, рвал вызывающей ярость болью.

Изольда Белорукая, уже давно глядевшая в окно на затянутый тучами горизонт, медленно повернулась ко мне.

— Зачем ты прибыл сюда, Моргольт из Ольстера?

Что ответить? Я не хотел, чтобы черный провал в памяти выдал меня. Какой смысл рассказывать о бесконечном мрачном коридоре? Приходилось прибегнуть к рыцарскому обычаю, повсеместно принятому и считавшемуся нормой. Я встал.

— Я здесь в твоем распоряжении, госпожа Изольда, — сказал я, чопорно поклонившись. Такой поклон я подглядел у Кэя в Камелоте, он всегда казался мне элегантным и достойным подражания. — Я прибыл, чтобы выполнять любой твой приказ. Распоряжайся моей жизнью, госпожа Изольда.

— Боюсь, — сказала она тихо, — уже слишком поздно.

Я видел слезу, тоненькую, блестящую струйку, сбегающую от уголка ее глаза, приостанавливающуюся во впадинке у крылышка носа.

Едва уловимо пахло яблоками.

К ужину Изольда не вышла. Мы, я и Бранвен, ужинали одни, если не считать капеллана с блестящей тонзурой. Впрочем, он нам не мешал. Пробормотав краткую молитву и осенив стол крестом, он занялся поглощением того, что было подано. Я вскоре вообще перестал его замечать. Словно б он был тут постоянно. Всегда.

— Бранвен?

— Да, Моргольт?

— Откуда ты меня знаешь?

— Помню по Ирландии, по двору Диамуйда. Хорошо помню. Вряд ли помнишь меня ты. Не думаю. Тогда ты не обращал на меня внимания, хотя, сегодня я уже могу признаться, я всячески старалась сделать так, чтобы ты меня заметил. Это понятно. Там, где блещет Изольда, других не замечают.

— Нет, Бранвен. Я тебя помню. А сегодня не узнал, потому что...

— Почему?

— Тогда, в Таре... ты всегда улыбалась.

Молчание.

— Бранвен...

— Да, Моргольт?

— Как с Тристаном?

— Скверно. Рана гноится, не хочет заживать. Начинается гангрена. Это страшно.

— А он...

— Пока верит — живет. А он верит.

— Во что?

— В нее.

Молчание.

— Бранвен...

— Да, Моргольт?

— А Изольда Златокудрая... Королева... действительно приплывет сюда из Тинтагеля?

— Не знаю. Но он верит.

Молчание.

— Моргольт...

— Да, Бранвен?

— Я сказала Тристану, что ты здесь. Он хочет тебя увидеть. Завтра.

— Хорошо.

Молчание.

— Моргольт...

— Да, Бранвен?

— Тогда, на дюнах...

— Это ничего не значило.

— Значило. Пожалуйста, постарайся понять. Я не хотела, не могла допустить, чтобы ты погиб. Не могла допустить, чтобы стрела из самострела, дурной кусок деревяшки и железа, перехерил... Я не могла этого допустить. Любой ценой, даже ценой твоего презрения. А там... в дюнах... Цена, которую они требовали, показалась мне не слишком высокой. Видишь ли, Моргольт...

— Бранвен... Пожалуйста, хватит. Достаточно.

— Мне уже доводилось платить собой.

— Бранвен. Ни слова больше. Прошу тебя. Она коснулась моей руки, и ее прикосновение, хотите — верьте, хотите — нет, было словно красный шар солнца, восходящего после долгой и холодной ночи, словно аромат яблок, словно напор мчащегося в атаку коня. Она заглянула мне в глаза, и ее взгляд был словно шелест тронутых ветром флажков, словно музыка, словно прикосновение мягкого меха к щекам. Бранвен, хохотушка Бранвен из Тары. Серьезная, спокойная и печальная Бранвен из Корнуолла, со знающими все глазами. А может, в вине, которое мы пили, было что-то такое? Как в том, которое Тристан и Златокудрая выпили на море?

— Бранвен...

— Да?

— Нет, ничего. Просто я хотел услышать звук твоего имени.

Молчание.

Шум моря, монотонный и глухой, в нем шепотки, настойчивые, повторяющиеся, нестерпимо упорные.

Молчание.

— Моргольт...

— Тристан...

А он изменился. Тогда, в Ата-Клиат, это был мальчишка, веселый паренек с глазами мечтателя, всегда и неизменно с одной и той же милой улыбочкой, вызывавшей у девушек и дам спазмы внизу живота. Всегда эта улыбка, даже когда мы рубились мечами в Дун-Лаогайре. А теперь... Теперь лицо было серое, исхудавшее, сморщенное, изборожденное поблескивающими струйками пота. Запавшие от мучений глаза обведены черным.

И от него несло. Несло болезнью. Смертью. Страхом.

— Ты жив, ирландец?

— Я жив, Тристан.

— Когда тебя уносили с поля, говорили, что ты мертв. У тебя...

— У меня была разрублена голова и мозги наружу, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало естественно и равнодушно.

— Чудеса. Кто-то молился за тебя, Моргольт.

— Скорее всего — нет, — пожал я плечами.

— Предначертания судьбы неисповедимы, — наморщил он лоб. — Ты и Бранвен... Живы оба... А я... В дурной схватке... получил копьем в пах, острие вышло навылет, и древко сломалось. Не иначе, что-то отщепилось от него, поэтому рана так печет. Кара Божья. Кара за все мои прегрешения. За тебя, за Бранвен. А главное... за Изольду...

Он снова поморщился, скривил рот. Я знал, которую Изольду он имел в виду. Мне вдруг сделалось ужасно обидно. В его гримасе было все. Ее глаза, обведенные синими кругами, выламывание пальцев белых рук, горечь в голосе. Как же часто, подумал я, ей приходилось видеть все это. Неожиданный, невольный изгиб губ, когда он говорил: «Изольда» и не мог добавить «Златокудрая». Мне было жаль ее, вышедшую замуж за живую легенду. Зачем она согласилась? Ведь она, дочь Хоэля из Арморики, могла заполучить в мужья любого. Стоило только пожелать. Зачем она согласилась выйти за Тристана? Зачем согласилась служить ему, оставаясь для него лишь именем, пустым звуком? Неужто не слышала ничего о нем и о корнуоллке? А может, ей казалось, что все это пустяки, не имеющие никакого значения? Может, думала, что Тристан ничем не отличается от других парней из дружины Артура, таких, как Гавейн, Гахерис, Ламорак или Бедивер, которые положили начало идиотской моде любить одну, спать с другой, а в жены брать третью, и все было нормально, никто не обижался?

— Моргольт...

— Я здесь, Тристан.

— Я послал Каэрдина в Тинтагель. Корабль...

— Вестей все еще нет.

— Только она... — шепнул он. — Только она может меня спасти. Я — на пределе. Ее глаза, ее руки, один только ее вид и звук ее голоса... Другого спасения для меня уже нет. Поэтому... если она будет на палубе, Каэрдин должен поставить...