Анджей Спаковский - Дорога без возврата

– Не знаю, Тристан, – сказал я и тут же пожалел о сказанном. Черт побери, что мне мешало горячо и убедительно подтвердить? Неужели и от него я должен скрывать свое неведение?

Тристан отвернулся к стене.

– Я погубил эту любовь, – простонал он. – Уничтожил ее, и за это проклятие пало на наши головы. Из-за этого я умираю и не могу даже умереть, веря, что Изольда примчится на мой призыв. Пусть даже поздно, но приплывет.

– Не надо так, Тристан.

– Надо. Всему виной я сам. А может, моя треклятая судьба? Может, с самого начала я был осужден на это? Я, зачатый в любви и трагедии ? Ты знаешь, что Бланшефлёр родила меня в отчаянии, боли у нее начались, когда ей принесли известие о смерти Ривалена. Она не пережила родов. Не знаю, то ли при последнем вздохе она, то ли позже Фойте-нант… Кто дал мне имя, имя, которое словно погибель, словно проклятие… Словно приговор. La tristesse*. Причина и следствие. La tristesse, обволакивающая меня как туман… такой же туман, какой затянул устье Лифле, когда…

Он замолчал, бессознательно водя руками по укрывающим его мехам.

– Все, все, что я делал, оборачивалось против меня. Поставь себя на мое место, Моргольт. Вообрази, что ты прибываешь в Ирландию, там встречаешь девушку… С первого взгляда, с первой встречи ваших глаз ты чувствуешь, что сердце пытается выломать тебе ребра, а руки дрожат. Всю ночь ты не в состоянии прилечь, бродишь, кипишь от волнения, дрожишь, думаешь только об одном – чтобы назавтра снова увидеть ее. И что? Вместо радости – la tristesse…

Я молчал. Я не понимал, о чем он.

ем на турнире. Первая улыбка, ее улыбка, из-за которой… Ах, Моргольт! Что бы ты сделал, будь ты на моем месте?

Не знаю, что бы я сделал, будь я на его месте. Потому что я никогда не был на его месте. Потому что, клянусь Лугом и Лиром, никогда не испытывал ничего подобного. Никогда.

– Я знаю, чего бы ты не сделал, – сказал Тристан, прикрыв глаза. – Ты не подсунул бы ее Марку, не возбудил бы в нем интерес, болтая о ней без конца в его присутствии. Ты не поплыл бы за нею в Ирландию под чужим именем. Не дал бы погибнуть зародившейся тогда любви. Тогда, еще тогда, не на корабле. Бранвен терзается из-за истории с магическим напитком. Напиток тут совершенно ни при чем. Когда она поднялась на корабль, она уже была моей. Моргольт… Если б не я, а ты взошел с ней на тот корабль, разве поплыл бы ты в Тинтагель? Разве отдал бы Изольду Марку? Наверняка нет. Ты скорее всего убежал бы с ней на край света, в Бретань, Аравию, в Гиперборею, на самый Ultima Thule*. Моргольт? Я прав?

– Ты утомлен, Тристан. Тебе необходимо уснуть. Отдохни.

– Стерегите… корабль…

– Хорошо, Тристан. Хорошо. Тебе что-нибудь надо? Прислать… Белорукую?

Он поморщился:

– Нет.

Мы стоим на стене замка. Мы с Бранвен. Моросит, как обычно в Бретани. Ветер усиливается, развевает волосы Бран-вен, облепляет платьем ее бедра. Порывы ветра глушат на наших губах слова.

Никаких признаков паруса.

* «Крайняя Фула» – край света (Вергилий, «Георгики») (лат.).

Я смотрю на Бранвен. Клянусь Лугом, как мне радостно смотреть на нее. Я мог бы смотреть на нее бесконечно. И подумать только, что, когда она стояла напротив Изольды, она казалась мне некрасивой. Не иначе как у меня на глазах были бельма.

– Бранвен…

– Слушаю тебя, Моргольт.

– Ты ожидала меня на пляже. Ты знала, что…

– Да.

– Откуда?

– А ты не знаешь?

– Нет. Не знаю… не помню… Бранвен, хватит загадок. Это не для моей головы. Не для моей разбитой головы.

– Легенда не может окончиться без нас. Без нашего участия. Твоего и моего. Не знаю почему, но мы важны, необходимы в этой истории. В истории о большой любви, которая как водоворот затягивает все и вся. Разве ты не знаешь, Моргольт из Ольстера, об этом, разве не понимаешь, как могущественна сила чувств? Сила, способная изменить порядок вещей? Ты этого не чувствуешь?

– Бранвен… Не понимаю. Здесь, в замке Карэ…

– Что-то случится. Что-то такое, что зависит только от нас. И поэтому мы здесь. Мы обязаны здесь быть независимо от нашей воли. Поэтому я знала, что ты появишься на пляже… Поэтому не могла допустить, чтобы ты погиб в дюнах…

Не знаю, что меня заставило это сделать. Может, ее слова, может, неожиданное воспоминание о глазах Златокудрой. Может, что-то, о чем я забыл, бредя по длинному, бесконечному, темному коридору. Но я сделал это не раздумывая.

Я обнял ее.

Она прильнула ко мне, покорно и охотно, а я подумал, что действительно чувство может быть могучей силой. Но не менее могуче его долгое, мучительное и непреодолимое отсутствие.

Это длилось всего минуту. Во всяком случае, так мне казалось. Бранвен понемногу высвободилась из моих объятий, отвернулась, порыв ветра разметал ее волосы.

– От нас многое зависит, Моргольт. От тебя и от меня. Я боюсь.

– Чего?

– Моря. И ладьи без руля.

– С тобой рядом я, Бранвен.

– Будь со мной рядом, Моргольт.

Сегодня другой вечер. Совершенно другой. Не знаю, где Бранвен. Быть может, вместе с Изольдой бодрствует у ложа Тристана, который опять лежит в беспамятстве и мечется в жару. Мечется и шепчет: «Изольда… » Изольда Белорукая знает, что не ее призывает Тристан, но вздрагивает, услышав свое имя. И ломает пальцы белых рук. Бранвен там, рядом, в ее глазах блестят влажные бриллианты. Бранвен… Как жаль, что… А, дьявольщина!

А я… Я пью с капелланом. Не знаю, откуда тут взялся капеллан. Может, был всегда?

Мы пьем. Пьем быстро. И много. Я знаю – мне это вредно. Я не должен пить. Моей разбитой голове от этого только хуже. Если я перепью, у меня начинаются галлюцинации. Головные боли. Иногда я теряю сознание. К счастью, редко.

Ну что ж. Мы пьем. Мне необходимо, чертовщина какая-то, заглушить в себе беспокойство. Забыть о дрожащих руках. О замке Карэ… О глазах Бранвен, полных ужаса перед неведомым. Я хочу заглушить в себе вой ветра, шум волн, покачивание палубы под ногами. Хочу заглушить в себе то, чего не помню.

И преследующий меня аромат яблок.

Мы пьем, капеллан и я. Между нами дубовый стол, уже крепко заляпанный вином. Между нами не только стол.

– Пей, поп.

– Бог с тобой, сын мой.

– Я тебе не сын.

Как и многие другие, после битвы под Бадоном я ношу на латах крест, но я не поддаюсь мистицизму, как это случилось со многими другими. Свое отношение к религии я бы назвал безразличным. К любым ее проявлениям. Куст, который в Гластонбери якобы посадил Иосиф Аримафейский, для меня ничем не отличается от сотен других кустов, разве только тем, что он кривее да облезлей других. Само аббатство, о котором Артуровы парни говорят с благоговейной серьезностью, во мне особого умиления не вызывает, хоть, признаюсь, оно прекрасно сочетается с лесом, холмами и озером. А то, что там постоянно дубасят по колоколам, помогает найти дорогу в тумане, а туман в аббатстве вечно стоит такой, что…