Елизавета Дворецкая - Чары колдуньи

Живот мешал Дивляне наклоняться, но все же она неловко, кое-как сжала первый рядок, как полагалось княгине и старшей жрице. Ее собственные родины ожидались через месяц с небольшим после начала родин земли — как раз на окончание жатвы, к середине месяца вересеня.

Теперь уже начался серпень, и Дивляна почти не выходила из дому — из-за своего положения, а еще опасаясь, как бы не сглазили ребенка. С тех пор как пошли разговоры о предательстве ее ладожской родни, люди смотрели на нее с каким-то особенным тревожным любопытством, будто гадали, что с ней теперь будет? И ничего хорошего ждать не приходилось. Женщина, переходящая при заключении брака из рода в род, не только жена, но и почетная заложница. Аскольд был вынужден считаться с ней, пока его хорошее обращение с женой обеспечивало ему дружбу ладожской родни. Но теперь, когда он считает докончания нарушенными, а дружбу разорванной… Более того, он убежден, что сам Домагость снарядил на него двух своих зятьев, а значит, первым объявил ему войну! И это в то время, когда он со дня на день ждал появления на Днепре лодей с деревлянским войском! Легко догадаться, кто у него будет первым виноватым во всех его тревогах.

Понимая, что спасти ее может только чудо, Дивляна не знала, куда деваться, чего хотеть и на что надеяться. Племени полян угрожают сразу два могущественных врага, и в обоих случаях есть доля ее вины. Не помоги она Бориславу, не уведи тот Ведицу и не возьми ее в жены, род Мстислава деревлянского не получил бы прав на киевский стол и сейчас не стремился бы захватить его, пока Дивляна не родила Аскольду другого наследника. В поведении ладожской родни она чувствовала себя виноватой уже потому, что это была ее родня, мужья ее родных сестер возглавляли вражеское войско. Близкие люди несли смерть и разрушение городу, который она уже привыкла считать своим. Здесь родина и наследство ее детей — и дочери, и того, еще незнакомого, который все настойчивее напоминал о своем скором появлении на свет. Она была уверена, что в войске Одда и Вольги идет кто-то из ее братьев и родичей. И им предстоит сойтись в сражении с ее мужем! Кому желать победы? С обеих сторон будут гибнуть люди, близкие ей, — и знатные, и простые. Зачем? Кто все это придумал? Мысли разрывали голову, душу терзал страх — за Киев и Ладогу, за детей. На последнем месяце беременности, тяжелая и неповоротливая, почти беспомощная, Дивляна отчаянно боялась, что не сумеет спасти своих детей — и Предславу, и этого, у которого даже еще нет имени, но который уже был ей дороже всего на свете. Сумеет ли она хотя бы родить его или они погибнут вместе, единым целым? И при мысли об этом Дивляна ощущала в себе нечеловеческие силы — она была готова умереть самой страшной смертью, если сначала ей позволят дать этому ребенку увидеть свет. Но кто станет ее спрашивать? Измученная этими мыслями и страхами, княгиня не знала покоя ни днем, ни ночью. Елинь Святославна почти не отходила от нее, поила отваром сон-травы, и лишь тогда Дивляна забывалась тяжелым сном.

Только один враг — собственный муж — вынужден был оберегать ее, пока ребенок не появился. Только от злобы Аскольда нерожденный сын защищал ее, будто особый внутренний щит. Если не она, то этот сын от нее был нужен Аскольду, чтобы отражать нападки Мстислава. И возможно, как еще один заложник в борьбе с Ладогой. Ведь этот ребенок — внук предателя Домагостя, внук достаточно знатный, чтобы воеводе пришлось считаться с его судьбой.

Но самому Аскольду все это не мешало думать о мести. Все прочие враги были далеко, и власти над ними еще предстояло добиться. А один, самый первый его враг, находился в его руках. Аскольд не без оснований подозревал, что жена виновата во многих его неприятностях. Он не мог доказать ее участие в бегстве Борислава и похищении Ведицы, но в том, что она сочувствовала всему этому, не сомневался. К тому же он давно ревновал к ней собственный народ: ее, чужую здесь, поляне любят больше, чем своего прирожденного князя, наследника древнего корня полянских князей! И за что? За то, что она готова предаваться похоти на вспаханных межах, лишь бы они были уверены в хорошем урожае? А родство с ладожскими воеводами само собой делало ее ответственной за их нападение. Пока она не родила его сына, он должен был терпеть ее присутствие в доме. Но ничто не мешало ему подготовить свою месть уже сейчас. И хотя бы это обещало ему утешение среди всех забот и тревог.

В это лето Подол выглядел не таким оживленным, как прежде, но торговые гости из Любичевска и с Десны, Семи, Припяти прибывали по-прежнему; иные приходили сухим путем от низовий Волги и Дона — из Козарского каганата. Торговали мехами, медом, воском, тканями, скотом, новым зерном, рабами, захваченными в самых разных частях света.

Аскольд в последнее время часто выходил на пристань, сам встречал прибывающих гостей, расспрашивал их о новостях. Однажды в толпе, глазевшей, как сгружают товар очередного обоза, он заприметил Ирченея Кривого. Козарин, одетый в суконный кафтан с желтой отделкой и войлочный башлык, прикрывавший лысую голову, единственным глазом цепко рассматривал пленников: светловолосых, довольно рослых, судя по всему, из каких-то голядских племен. Ирченей приглядывался, загодя приценивался и уже спешил, расталкивая толпу, к гостям, чтобы первым наложить руку на желанный товар. Он был одним из самых знаменитых торговцев полоном; давно обосновавшись в Киеве, козарин имел свой двор, где к жилым и хозяйственным постройкам примыкало несколько просторных мазанок для его живого товара. Под крышей он держал только самый нежный и дорогой товар — молодых женщин, которых за большие деньги продавал на Восток. Мужчины и женщины постарше и подешевле коротали время до продажи под открытым небом, в загонах, будто скот. У него можно было найти кого угодно: словен, печенегов, саваров, козар, голядь, чудь, даже греков и варягов. Если кому-то требовалась молодая красивая наложница, то Ирченей Кривой всегда мог подобрать что-нибудь подходящее, а нет — достать на заказ. Теперь Ирченей уже настырно расспрашивал о чем-то торговца, кивая на одну из женщин. Высокая, с растрепанными, спутанными, давно не мытыми волосами, дурно пахнущая в нестираной, замызганной рубахе, исхудалая, отупевшая до того, что ее лицо приняло животное выражение, она выглядела совсем непривлекательной. Но опытный взгляд различал: если ее помыть, причесать, подкормить, чтобы лицо округлилось, щеки разрумянились и глаза заблестели, одеть получше, то за нее дадут многие десятки, а может, и сотни серебряных дирхемов! А сейчас, в нынешнем состоянии, да притом что продавцы торопятся сбыть товар с рук, за сорок-пятьдесят сговориться можно.