Марина Дяченко - Ведьмин век

Ивга ловила в ладони тугую, неэкономную струю; брызги мгновенно промочили ей свитер, но это плевать, свитер и без того пропал. Столько крови… Что за мерзкое лето, когда надо ходить в свитере. В прошлом году в это самое время стояла жара…

Простые мысли ни о чем были защитной реакцией. Ивга не сопротивлялась — думала о траве и об одуванчиках. О погоде, о скором дожде, о незамысловатом узорчике, нарисованном в уголке ее собственного носового платка. Купленного в галантерейном магазине два месяца назад…

— Что болит?

Болело, кажется, все. Но как-то нехотя, тупо. И при любом повороте головы темнело перед глазами.

— Что ж вы со мной возитесь? Сдайте в изолятор да и дело с концом…

— Приляг на спину. Платок на лицо.

Она выбрала место, где не было одуванчиков. Не хотелось тревожить белые шапки; раз собьешь — назад не вставишь…

— Очень больно было?

Нестерпимо, подумала она. Преодолевая головокружение, пожала плечами:

— Ерунда… Так, немножко…

Ее голову приподняли; через секунду ее затылок лег на жесткое и теплое. На чьи-то колени, причем в первый момент прикосновения ее будто дернуло слабым разрядом тока.

— Не дергайся… Так надо… Родители у тебя живы?

— Зачем…

— Просто так. Интересно.

— Мать. Я ей с полгода не писала.

— Не любишь?

— Люблю… Потому и… думала — устроюсь… тогда напишу, вроде как порадую…

— Может, она болеет? Может, ты ей помочь должна? Если не писала как ты знаешь, что она жива-здорова?

Ивга помолчала. С трудом подняла веки; в небе было пусто. Безоблачное бесптичье.

— Мне брат сказал… ну, в общем он хороший парень, надежный. Старший брат. Младший — тот лоботряс… Сказал — поезжай. Если объявишься — и тебе будет хуже, и всем. Ведьмы — они все безродные?

— Не все. Но большинство.

— Шестьдесят два процента?

Мимо прокатила машина. Чуть замедлила ход — но не остановилась.

— Назар не станет… никогда на мне не женится. Он не может жениться на ведьме. Это нормально. Вы ведь тоже не смогли бы.

Инквизитор чуть усмехнулся:

— Я… Я. Я бы смог. Наверное.

От удивления она даже чуть привстала. Слабость тут же взяла свое — Ивга опустилась обратно, пережидая головокружение.

— Скажи, Ивга. Ты помнишь, что ты мне говорила?

— Я приношу извинения, — выдавила она через силу.

— Извинения не приняты. Помнишь? Могла бы повторить?

Она помолчала.

— Нет. Я… забыла.

— А откуда те слова взялись, помнишь?

— Не знаю…

Кровь, которая совсем было остановилась, полилась опять. Ивга прижала к лицу мокрый платок.

Наутро Клав попросил прощения у Юлека Митеца. Обрадованный примирением, тот весь день стрекотал, как кузнечик, и делал Клаву множество мелких приятностей.

Клав не поехал в город. Честно отсидев занятия, он вернулся в комнату, улегся на койку поверх покрывала и крепко зажмурил глаза.

Вчера он чудом избежал гибели. Гибели нелепой и страшной, и, наверное, достаточно мучительной; фантазия его не скупилась на подробности, он шкурой чувствовал отголоски той боли, которая была уготована ему вчерашним стечением обстоятельств. Достаточно дурацким и странным стечением, надо сказать.

«Навы, как правило, общаются с людьми затем, чтобы убить. Уравнять, так сказать, шансы…»

Уравнять шансы. Вечно мокрые Дюнкины волосы… Интересно, она помнит, как нашла смерть… в воде? Что испытала при этом? Как болели, рвались легкие? Как корчили тело все новые судороги? Как хотелось кричать, но язык провалился в горло?..

И он тоже умер бы в воде. Другой смертью, но…

Хорошая парочка. Дюнка в купальнике, с прозрачными капельками, скатывающимися по плечам… И он, голый, в клочьях оплывающей пены. Парочка хоть куда…

Он сжал зубы. Чугайстры врали. Всякий палач ищет себе оправдания — казненный, мол, был удивительно мерзким субъектом… Нявки — не люди…

Это Дюнка не человек?!

И он заплакал от щемящего раскаяния.

Раскаяние придало ему силы. На рассвете следующего дня он уже целовал Дюнку в быстро теплеющие губы, и чувство вины перед ней было так велико, что даже не пришлось, как обычно, преодолевать барьер первого прикосновения. Дюнка была живая, Дюнка смотрела испуганно и влюбленно, и Клав сказал ей, что сегодня исполнит любое ее желание. Что хочет ее порадовать.

Дюнка захлопала ресницами. У Клава ком подступил к горлу — так давно он помнил за ней эту привычку. Знак растерянности, удивления, замешательства; хлоп-хлоп, сметаем пыль с ресниц. И какой круглый идиот сможет после этого поверить, что «это не люди. Пустая оболочка…»?!

У Клава свело челюсти. От ненависти к чугайстрам.

— Я хочу… — несмело начала Дюнка. — Я бы… на воздух. В лес… теперь весна…

Клав закусил губу. Город и пригород полны опасностей и врагов; но бедная девочка, как она истосковалась в четырех облезлых стенах. Как ей душно и одиноко…

— Пойдем, — сказал он шепотом. — Погуляем…

За два часа дороги он устал, как за целый день непрерывного экзамена. Они трижды пересаживались из машины в машину, и путь их, будь он отмечен на карте, предстал бы замысловатой кривой — но зато на этом пути ни разу не встретился ни пост дорожной инспекции, ни отряд полицейской проверки.

Патруль чугайстров они видели только однажды, издали. Замерев и подавшись назад, Клав чувствовал, как в его руке леденеет, сжимается влажная Дюнкина ладонь; несколько долгих секунд светофор медлил, уставившись на примолкшую улицу одиноким желтым глазом, потом смилостивился и вспыхнул зеленым, и законопослушный водитель тронул машину, сворачивая прочь от патруля, а патруль, в свою очередь, повернул в противоположную сторону…

За городской чертой хозяйничала весна.

Они выбрались из машины на полпути между двумя кемпингами — и сразу же углубились в лес. Дюнка шла, высоко вскинув голову, подметая полами плаща первые зеленые травинки, и клетчатая кепка на ее голове смотрела козырьком в небо; Клав шагал рядом, чуть поотстав, и удерживался от желания закурить.

Два или три раза им встретились гуляющие — такие же парочки, одновременно доброжелательные и пугливые; Дюнка улыбалась и махала им рукой. Клав вертел в кармане сигаретную пачку и чувствовал, как холодная тяжесть, жившая в груди после встречи с чугайстрами, понемногу рассасывается и уходит. Никто не сумеет отнять у него Дюнку. Ни силой, ни ложью. Вот так.

Потом они сидели перед крохотным костерком, неторопливо подсовывали ему пупырчатые еловые веточки и смотрели друг на друга сквозь дрожащий воздух. Клаву казалось, что Дюнкино лицо танцует. Темные пряди на лбу, влажные глаза, губы…