Анджей Сапковский - Божьи воины

— Ну, тогда смотри, инквизитор. Смотри. И учись.

— Братья! — верещал на своем костре седоволосый старец, дергаясь у столба. — Опамятуйтесь! Почему вы убиваете пророков своих? Зачем пачкаете руки кровью мучеников ваших? Браааатья!

Один из подсобников — как бы случайно — ударил его локтем под дых. Пророк согнулся, захрипел, закашлялся, некоторое время было тихо. Не очень долго.

— Вы сгинете, — завыл он к явной радости толпы. — Сгииииинете! И приидет люд языческий, одних убьет, других уведет в рабство, размножатся против вас прожорливые волки и тьма, коя погрузит вас в глубины морские. Говорит Господь: поэтому скину я тебя с горы Божией… Среди каменья огненного погублю тебя. И ударю тебя о землю, а пред лицом королей положу тебя, яко башмак скрипящий.

Сброд рычал и разрывался от радости.

— Господь прольет дождь на неверующих! Укрытия лжи сметет град, а укрытия зальют воды!

— А нельзя было психу заткнуть рот? — не выдержал инквизитор. — Или заставить молчать другим методом?

— А зачем? — широко усмехнулся Конрад Олесьницкий. — Пусть люди послушают его бред. Пусть посмеются. Народ трудится в поте лица, истово молится. Недоедает, особенно во время постов. Ему полагается хоть немного увеселения. Смех снимает напряжение.

Толпа явнее явного придерживалась такого же мнения, каждый новый выкрик пророка сопровождался взрывами смеха. Первые ряды ротозеев аж корчились от удовольствия.

— Сгиииииинете!

— Никому? — снова не выдержал Гжегож Гейнче, видя, что творится. — Никому не будет оказано милосердие? Палачи не получили указаний?

— Ну как же, получили. — Епископ наконец оказал ему честь, взглянув на него глазами, в которых было торжество. — И строго придерживаются их буквы. Ибо здесь, Гжесь, не потворствуют.

Прислужники сняли лесенки, отошли. Палач подошел с зажженным от мазницы факелом. Поочередно поджег костры, в хворосте с потрескиванием оживал огонек, подымались струйки дыма. Осужденные реагировали по-разному. Некоторые начали молиться. Другие выть как шакалы. Альтарист из Елизаветы дергался, рвался, орал, бился затылком о столб. Глаза художника ожили, просветлели, вид пламени и удушье дыма вывели его из оцепенения. Остриженная женщина начала вопить, из носа у нее вытекла длинная сопля, изо рта — слюна. Пророк продолжал выкрикивать всякий бред, но голос у него изменился. Делался писклявее, выше — тем сильнее, чем выше взбирался огонь.

— Братья! Церковь — это проститутка! Папа — антихрист! Толпа выла, орала, аплодировала. Дым густел, заслонял вид. Языки пламени ползли по дровам, взбирались вверх. Но костры были высокие. Их специально уложили так. Чтобы продлить зрелище.

— Смотрите! Вот приближается антихрист! Смотрите! Не видите? Неужели очи ваши ослепли? Он из колена Данова! Три с половиной года будет властвовать! В Иерусалиме церковь его будет! Имя его шесть, шесть и шесть, Эванфас, Латейнос, Теитан! Обличье его как у дикого зверя! Правое око его — звезда, взошедшая на рассвете, уста его шириной в локоть, зубы — в пядь! Братья! Неужто ж вы не видите! Браааа…

Огонь преодолел и наконец победил инертное сопротивление влажного дерева, прорвался, вспыхнул, загудел, над кострами вознесся чудовищный, нечеловеческий крик. Волна жара разогнала дым, на мгновение, на краткий миг в красном аду удалось увидеть дергающиеся у столбов тела людей. Огонь, казалось, вырывается у них прямо из раскрытых в крике ртов.

Ветер милостиво для Гжегожа Гейнче относил смрад в противоположную сторону.

Четыре притененные арками стороны сада монастыря Премонстратенсов[118] на Олбине призваны были помогать медитированию, напоминая о четырех реках в раю, о четырех евангелистах и четырех основных добродетелях. Это, как его именовал святой Бернард, прибежище дисциплины отличалось порядком и эстетикой, дышало покоем.

— Что-то ты молчалив, Гжесь, — заметил Конрад Олесьницкий, епископ Вроцлава, внимательно присматриваясь к инквизитору. — Неужто нездоров? Совесть мучает или желудок?

Монастырь. Сад. Смирение. Покой. Надо сохранять спокойствие.

— С достойной удивления последовательностью и упорством ваше епископское преосвященство изволит обращаться ко мне особо фамильярно. Позволю себе и я быть последовательным: в очередной раз напомню, что я папский инквизитор, делегат апостольской столицы во вроцлавской диоцезии. А это предполагает при обращении ко мне определенное уважение и соответствующее положению титулование. «Гжесем», «Ясем», «Пасем» или «Песем» ваша милость может именовать своих слуг, каноников, исповедников и прихвостней.

— Ваше инквизиторское преподобие, — епископ вложил в сказанное столько презрительного преувеличения, сколько смог, — не должно мне напоминать, что я могу, а чего не могу. Я сам знаю это гораздо лучше. Все очень просто: я могу все. Однако во избежание недомолвок скажу вашему преподобию, что я веду переписку с Римом. Именно с апостольской столицей. Результат переписки может быть таким, что, казалось бы, многообещающая карьера вашего преподобия может оказаться не прочнее рыбьего пузыря. Пук! И нет его. Тогда самое высокое положение, на которое наше преподобие может рассчитывать в диоцезии, это работа у меня в качестве слуги, каноника либо, как ваше преподобие выразилось, прихвостня со всеми вытекающими отсюда последствиями, в том числе и фамильярным именем Гжесь. Либо Песь, если я так захочу. Ибо альтернативой будет имя «брат Грегориус» в каком-нибудь уединенном монастыре, среди живописных густых лесов, практически столь же далеком от Вроцлава, как, скажем, Армения.

— Действительно, — Гжегож Гейнче сплел пальцы, тоже оперся об арку, но глаз не опустил. — Действительно, много недомолвок ваша епископская милость не оставила. Однако старания эти весьма тщетны, поскольку факт обмена письмами между вашей милостью и Римом мне прекрасно известен. Я знаю также, что результаты этой переписки менее чем скромны, а точнее — нулевые. Никто, естественно, не запретит вашей милости кропать новые эпистолы, ибо капля камень точит, как знать, авось кто-нибудь из кардиналов наконец поддастся, возможно, меня наконец отзовут. Лично я в этом сомневаюсь, однако все в руце Божией.

— Аминь. — Епископ Конрад усмехнулся и вздохнул, радуясь стабилизации уровня беседы. — Аминь, Гжесь. А ты неглупый парень, знаешь? Это я в тебе люблю. Жаль, что только одно это.

— Воистину жаль.

— Не юродствуй. Ты прекрасно знаешь, какие у меня к тебе претензии и почему я хочу, чтобы тебя отозвали. Ты слишком мягок, Гжесь, слишком милосерден. Действуешь малорешительно, вяло и беспланово. А время этому не благоприятствует. Haereses ac multa hala hic in nostra dioecesi surrex erunt.[119] Расцветают кацерство и идолопоклонство. Вокруг аж в глазах рябит от гуситских шпионов. Колдуньи, кобольды, призраки и прочие адские чудовища измываются над нами, устраивают свои шабаши на Слензе, в пяти милях от Вроцлава. Отвратительные деяния и культ сатаны процветают ночами на Гороховой, на Клодской горе, на Железняке, под вершиной Прадеда, в сотнях других мест. Поднимают головы бегинки. Насмехается над законом Божиим безбожная секта Сестер Свободного Духа, безнаказная, потому что в ней действуют и верховодят дворянки, патрицианки и настоятельницы богатейших монастырей. А ты, инквизитор, чем можешь похвалиться? У тебя из рук выскальзывает Урбан Горн, вероотступник, предатель и гуситский шпион. Хоть был у тебя в руках, сбегает Рейнмар фон Беляу, чародей и преступник. Один за другим выскальзывают торгующие с гуситами купчики: Барт, Трост, Ноймаркт, Пфефферкорн и другие. Правда, кара настигла их, но ведь не тобой назначенная и осуществленная. Кто-то тебя выручил. Кто-то постоянно тебя выручает. Разве это порядок, чтобы инквизитора кто-то выручал? А? Гжесь?