Анджей Сапковский - Божьи воины

Природа не отреагировала. Утопец немного покрутился среди трав, покопался в грязи, наконец двинулся вверх к лесу. И попал прямо в ловушку. Он скрипнул, видя перед собой насыпанный из песка полукрут. Поднес плоскую ступню, попятился, изумленный. Неожиданно сообразил, в чем дело, громко заквакал и вернулся, чтобы бежать. Однако было уже поздно. Сталеглазый выскочил из зарослей и замкнул магический круг насыпанным из мешка песком. Замкнув, уселся на подгнившем стволе.

— Добрый вечер, — вежливо сказал он. — Хотелось бы поговорить.

Утопец — сталеглазый уже видел, что название «водяной» вполне подходит существу, — несколько раз пытался перескочить через магический круг — конечно, безрезультатно. Отчаявшись, он энергично тряхнул плоской головой, при этом масса воды вылилась у него из ушей.

— Бреек-рек, — заскрипел он. — Бхрекк-кекекекс.

— Выплюнь тину и повтори, пожалуйста.

— Бхрекгрег-грег-грег.

— Изображаешь из себя идиота? Или из меня?

— Куак-квааакс.

— Пропадает талант, господин водяной. Меня не поймаешь. Я прекрасно знаю, что вы понимаете и умеете говорить по-человечески.

Водяной заморгал двойными веками и раскрыл рот, широкий, как у жабы.

— По-человечески… — забулькал он, плюясь водой. — По-человечески, а что ж, могу. Только почему по-немецки?

— Один-ноль в твою пользу. По-чешски пойдет?

— Пожалуй, да.

— Как тебя зовут?

— Если скажу, ты меня выпустишь?

— Нет.

— Тогда иди на хрен.

Какое-то время стояла тишина. Прервал ее сталеглазый.

— Есть кое-что интересное, господин водяной. Я хочу, чтобы ты кое-что мне дал. Нет, не дал. Скажем так: открыл доступ.

— И не думай.

— Я и не думал, — усмехнулся сталеглазый, — что ты согласишься сразу. Был уверен, что над этим придется поработать. Я терпелив. Время у меня есть.

Утопец подпрыгнул, затопотал. Из-под его балахона снова полилась вода, похоже, ее там был солидный запас.

— Чего ты хочешь? — заскрипел он. — Зачем меня мучаешь? Что я тебе сделал? Чего ты от меня хочешь?

— От тебя — ничего. Скорее от твоей жены. Она же слышит нашу беседу, она там, у самого берега, я видел, как шевелились камыши и задрожали кувшинки. Добрый вечер, госпожа водяная! Пожалуйста, не уходите, вы будете нужны.

Из-под берега раздался всплеск, словно поплыл бобр, по воде пошли круги. Плененный утопец громко загудел. Звук был такой, будто трубит выпь, погрузившая клюв в тину. Потом сильно раздул жабры и громко заскрипел. Сталеглазый спокойно рассматривал его.

— Два года назад, — сказал он не повышая голоса, — в сентябре месяце, который вы называете Mheanh, здесь, в Счиборовой Порубке, имело место нападение, драка и убийство.

Водяной снова надулся, фыркнул. Из жабр обильно брызнуло.

— А мне-то что? Я в ваши аферы не вмешиваюсь.

— Жертвы, нагруженные камнями, забросили в этот пруд, Я уверен в том, что хотя бы одна из жертв была еще жива, когда ее кидали в воду. И умерла именно и только потому, что утонула. А если все было именно так, то она у тебя хранится там, на дне, в твоем rehoengan'е, подводной берлоге и сокровищнице. Она у тебя там содержится в качестве hevai.

— В качестве чего? Не понимаю.

— Понимаешь, понимаешь. Hevai — того, который утонул. Она у тебя в сокровищнице. Пошли за ней жену. Вели принести.

— Ты тут чушь несешь, человек, а у меня жабры сохнут, — захрипело существо. — Я задыхаюсь… Умираю…

— Не пытайся сделать из меня глупца. Ты можешь дышать атмосферным воздухом словно рак, ничего с тобой не случится. Но вот когда солнце взойдет и начнется ветер… Когда у тебя начнет лопаться кожа…

— Ядзька! — жахнул водник. — Тащи сюда hevai. Знаешь, которую?

— А, так ты, значит, и по-польски говоришь.

Водяной закашлялся, брызнул водой из носа.

— Жена у меня полька, — неохотно ответил он, — из Гопла. Мы можем поговорить серьезно?

— Разумеется.

— Тогда послушай, смертный человече. Ты верно догадался. Из тех шестнадцати, которых тогда здесь поубивали и закинули в пруд… один, хоть и крепко продырявленный, еще был жив. Сердце билось он шел ко дну в туче крови и пузырей. Заполнил легкие водой и умер, но… об этом ты тоже догадался… я успел оказаться рядом с ним, прежде чем это произошло, и у меня его… У меня есть его hevai. Когда я тебе ее дам… Поклянешься, что выпустишь меня?

— Поклянусь. Клянусь.

— Даже если окажется… Потому что, если ты столько знаешь, то, вероятно, не веришь в сказки и суеверия? Не вернуть утопленника к жизни, разбив hevai. Это глупость, предрассудок, выдумка. Ты ничего не достигнешь, только рассеешь его ауру. Заставишь погибнуть вторично в муках, таких, что аура может не вытерпеть и умереть. Поэтому если это был кто-то из твоих близких…

— Это не был никто близкий, — отрезал сталеглазый. — И я не верю в предрассудки. Предоставь мне hevai всего на несколько мгновений. Потом я верну ее тебе нетронутой. А тебя освобожу.

— Хм, — заморгал веками водяной. — Коли так, то на кой хе… это, хрен… понадобилась ловушка? Зачем ты меня ловил, подвергал опасности стресса и нервного расстройства? Надо было прийти, попросить…

— В следующий раз.

Около берега что-то заплескалось, дыхнуло тиной и дохлой рыбой. И почти сразу, подходя медленно и опасливо, словно болотная черепаха, рядом с ними оказалась жена водяного. Сталеглазый с интересом присмотрелся к ней. Он впервые в жизни видел гопляну[115]. На первый взгляд она мало чем отличалась от супруга, но опытный глаз священника мог улавливать даже малозаметные детали. Если силезский водяной был в общем-то лягушкой, то польская водяница скорее походила на заколдованную в лягушку княжну.

Водяной взял у жены что-то похожее на большую беззубку, обросшую бахромой водорослей. Но сквозь водоросли пробивался свет. Беззубка светилась. Фосфоресцировала. Словно трухлявое дерево. Или цветок папоротника.

Сталеглазый ногой разбросал песок магического круга, освобождая водяного из ловушки. Потом взял hevai из его рук. И тут же почувствовал, как сосуд пульсирует и дрожит, как пульсация и дрожь переходит с руки на все тело, как проникает и пронизывает его, наконец, заползает на шею и пробирается в мозг. Он услышал голос, вначале тихий, как жужжание насекомого, потом все более громкий и внятный.

— …час смерти нашей… Сейчас и в час смерти нашей… Эленча, дитя мое… Дитя мое…

Конечно, это не был чей-то голос, это не было существо, способное говорить, с которым можно было бы разговаривать, которому можно было бы, по примеру некромантов, задавать вопросы. Как в Амсете, Хепе, Туаметефе, Квебхсенуфе, египетских канонах, как в anquinum'е, друидском яйце, как в кристалле oglain-nan-Druigh, так и в hevai или другом аналогичном сосуде была заключена аура или, вернее, фрагмент ауры, помнящий только одно — момент, предваряющий смерть. Для ауры этот момент длился бесконечно. Уходил в вечную и абсолютную бесконечность.