Гарри Тёртлдав - Тьма надвигается

Ныне Хадджаджа не так легко было смутить.

Секретарь альгарвейского посла был по меркам любой страны человеком безупречных манер.

— Нижайше прошу прощения у вашего превосходительства, — пробормотал он на превосходном зувейзи, проводя Хадджаджа мимо караульных под своды посольства, — но вы же знаете, каковы солдаты.

— О да, — ответил Хадджадж. — Я давно научился снисходительно относиться к чужим слабостям в надежде, что другие так же снисходительно отнесутся к моим.

— Что за прелестный взгляд на мир! — воскликнул секретарь и, заглянув в двери, перешел на родной язык: — Ваше превосходительство, министр иностранных дел царства Зувейза прибыл!

— Так проводи его, проводи! — откликнулся маркиз Балястро.

Языком Зувейзы посол не владел, но, поскольку Хадджадж свободно разговаривал на альгарвейском, оба отлично понимали друг друга.

Балястро едва перевалило за сорок. Узкую бородку под нижней губой и усы он покрывал воском так густо, что те стояли, острые и негнущиеся, словно рога газели. Невзирая на это, фатовства в маркизе крылось не больше, чем в любом другом альгарвейце, и для дипломата он был весьма прямодушен.

А еще он — или его секретарь — знал, что в общении с зувейзинами не стоит сразу заводить речь о делах. Словно по волшебству, на столе перед гостем появился поднос с вином и печеньем. Балястро болтал о мелочах, ожидая, когда Хадджадж перейдет к сути: еще одна любезность.

— Ваше превосходительство, — начал, в конце концов, гость, — положение, при котором великие державы могут безнаказанно запугивать и угнетать малые одной лишь силой своего величия, без сомнения, нарушает сложившиеся добрые отношения между царствами мира.

— Когда Альгарве осаждена врагами столь горестным образом, я едва ли могу оспорить сей принцип, — ответил Балястро. — Практическое его применение, однако, будет меняться в зависимости от обстоятельств.

Альгарве едва ли можно было назвать малой державой, но говорить об этом вслух Хадджадж не стал.

— Как я говорил вам и прежде, — промолвил он вместо этого, — Свеммель, конунг ункерлантский, продолжает выдвигать к Зувейзе бессмысленные требования. Поскольку Альгарве на своем опыте познакомилось с подобным вымогательством…

Балястро поднял руку:

— Ваше превосходительство, позвольте быть откровенным — Альгарве не воюет с Ункерлантом. Король Мезенцио не желает в настоящее время вступать в конфликт с конунгом Свеммелем. По этой причине Альгарве не имеет возможности выдвигать возражения против действий конунга на отдаленных рубежах его державы. В частном порядке король Мезенцио может глубоко сожалеть по поводу указанных действий, но не станет — повторяю, не станет — мешать им. Я выразился достаточно ясно?

— Без всякого сомнения.

Хадджаджу пришлось призвать на помощь весь свой дипломатический опыт, чтобы не выдать разочарования. Балястро и прежде не обнадеживал его, но в этот раз посол высказался вполне прямолинейно: от Альгарве Зувейза помощи не получит. Скорей всего, она не получит помощи ни от кого.

Краста была в ярости. Когда маркиза пребывала в ярости, страдали окружающие. Сама она, разумеется, относилась к этому иначе. С точки зрения Красты, это она поправляла себе настроение. Да и в любом случае чувства окружающих всегда казались ей не вполне реальными — все равно что какие-то там цифирки меньше нуля. Впрочем, ее учитель математики был так изумительно мил, что Краста если не поверила в отрицательные числа, то хотя бы сделала вид, что верит.

Сейчас благородной даме не было нужды притворяться.

— Почему нас пичкают этой ерундой?! — вскричала она, размахивая газетой перед лицом Бауски. — Почему не говорят правды?!

— Не понимаю вас, сударыня, — пробормотала служанка.

Осмелиться прочесть газету прежде, чем это сделает хозяйка, она, конечно, не могла. А если бы осмелилась, не стала бы в подобной дерзости признаваться.

Краста снова взмахнула газетой, и Бауске пришлось отпрыгнуть, чтобы не получить страницами по лицу.

— Только и пишут, что мы наступаем на Альгарве и приближаемся к вражеским укреплениям. Мы приближаемся к ним уже не первую неделю! Мы наступаем с начала этой дурацкой войны! Так почему мы их еще не одолели, во имя всех сил горних?!

— Быть может, враги очень сильны, сударыня? — отозвалась Бауска.

— Ты что хочешь сказать?! — Краста яростно блеснула глазами. — Хочешь сказать, что наши отважные солдаты — хочешь сказать, что мой брат-герой — не могут пробиться через заслоны каких-то полудиких варваров? Ты это хочешь сказать?!

Бауска живо принялась оправдываться. Краста слушала ее вполуха. Слуги всегда врут.

Маркиза бросила газету на пол. С ее точки зрения, война и так излишне затянулась. Становилось скучно.

— Я отправляюсь в город, — объявила она. — Пройдусь по лавкам и кофейням. Возможно — возможно, обрати внимание, — подберу себе что-нибудь любопытное. Скажи, пусть выводят коляску.

— Слушаюсь, госпожа. — Бауска с поклоном попятилась. Выходя из комнаты, она пробурчала себе что-то под нос, но, конечно, вовсе не то, что послышалось Красте, а именно: «Хоть с шеи моей слезет…» Маркиза посчитала, что ее обманул слух: Бауска никогда не осмелилась бы произнести нечто подобное в присутствии хозяйки. Горничная прекрасно знала, что может случиться, если та проявит хоть малейшее неуважение к маркизе. Все слуги в поместье знали.

Кучер с низким поклоном подал Красте руку, помогая подняться в коляску.

— На бульвар Всадников, — приказала маркиза. На упомянутом бульваре располагались — почти впритык — самые дорогие магазины Приекуле. — Довезешь до перекрестка с Малогорной. И за час до заката жду коляску на том же месте.

— Слушаюсь, госпожа, — ответил кучер, как до него — Бауска.

Некоторые дворяне позволяли прислуге обращаться к ним фамильярно. Краста подобной ошибки не совершала никогда. Слуги не ровня ей, а грязь под ногами, и об этом следует напоминать постоянно.

Коляска мчалась по старинным улицам. Мостовые были почти пусты. У многих простолюдинов, как слышала Краста, отняли для военных нужд лошадей и мулов. Общественные караваны, скользившие вдоль становых жил, тоже не были переполнены. Ехали на них в основном женщины — слишком много мужчин ушло в армию короля Ганибу.

Столица, как и прохожие на ее улицах, казалась собственной тенью. Окна многих лавкок и харчевен были закрыты ставнями: подчас оттого, что хозяева их ушли на войну, а кое-где потому, что владельцы желали сохранить дорогие стекла в случае, если на столицу Валмиеры обрушатся альгарвейские ядра. Покуда бомбардировок не было. Краста пребывала в счастливой уверенности, что их и не будет.