Ника Созонова - Грань

Противно и то, и другое…

Потолок захлопнулся, как крышка мышеловки, стены сомкнулись.

Нам ли играть в силу и выдержку — друг перед другом?..

Тем не менее, перед навязанным мне рандеву постарался привести себя в порядок, понимая, что Алиса от меня не отвяжется. Встретил ее трезвым, в чистой (хотя и мятой) рубашке. Около часу тренировался перед зеркалом, сумев-таки стянуть с лица выражение безысходной тоски. Правда, физиономия стала глупой и недвижной, как у манекена — ну да на большее меня не хватило, спасибо и за то.

Оглядев меня с головы до ног, бывшая жена усмехнулась, но придираться не стала. В молчании мы вышли из дома и куда-то побрели. Вела Алиса, а я покорно за ней следовал, выбрав позицию равнодушного подчинения. Догадался, куда мы идем, лишь на подходе к цели.

Когда-то это здание было самым высоким в городе, и сейчас, хоть и разрушенное, продолжало вызывать уважение своим угрюмым величием. В детстве здесь было одно из самых захватывающих мест наших игр. Не боясь свернуть себе шеи, мы с Алисой карабкались на самый верх, откуда, запыхавшиеся и торжествующие, взирали на город с высоты. С юным самомнением убеждая себя, что, раз нам удалось забраться выше всех, мы сумеем все на свете…

— Зачем?

— В нашем городе нет места ближе к небу. Здесь мы сможем быть рядом с ней. Сможем с ней разговаривать.

— Ты ударилась с горя в религию?

— Нет, к сожалению. Мне бы хотелось поверить в ангелов и райские кущи, но я скептик и рационалист — кому это знать, как не тебе. И все же здесь проще. Поднимешься — поймешь.

Не оглядываясь на меня, она первой вошла под своды величественной развалины.

Бедная моя Алиса… Ее замечательный интеллект дал трещину, допустил провал в иррациональное, а она и не заметила. Впрочем, чья бы корова мычала. По сравнению с ней, я полная развалина — как мыслящая, так и чувствующая.

Дававшееся легко пятнадцать лет назад для почти тридцатилетнего дяденьки оказалось непомерной нагрузкой. Тряслись коленки, сосало под ложечкой, сердце билось усиленно… и даже казалось порою, что я живой. (И еще вспомнилось, как карабкался в гору в мире Варьки.)

За прошедшие годы здание окончательно пришло в упадок и обветшало. Алиса, с ее мотоциклом и подвижными танцами, переносила подъем легче меня, но даже она отказалась лезть на самый верх — на нашу любимую смотровую площадку — настолько это было рискованно. Пришлось довольствоваться площадкой двумя этажами ниже. Здесь был обрушен большой кусок стены и тоже открывался неплохой обзор — и на серое небо, и на то, что когда-то было огромным городом.

Вид поменялся со времен детства — но не в лучшую сторону. Из грязно-коричневых и серых развалин вырастали яркие кубики и параллелепипеды: голубые, оранжевые, розовые. Контраст только подчеркивал разруху. А в некоторых местах раскрашивали и неживые развалины — что выглядело особенно жалко и дико.

Высота и простор не исцелили мою душу. Я не почувствовал близости потустороннего мира, не ощутил где-то рядом присутствие Варежки.

Алиса же что-то шептала, закрыв глаза — когда я бросил беглый взгляд в ее сторону. Что ж, даже если это самовнушение, я рад за нее. Не зря мы сюда карабкались.

Обратно мы долго шли молча.

— Не зря, — пробормотала Алиса у входа в метро, словно услышав мои мысли, — не зря мы лезли.

— Рад, что тебе полегчало, — буркнул я.

— Знаешь, мне сейчас пришло в голову, какими могут быть рай и ад. Если они есть, конечно. Рай — это когда, умерев, ты снова и снова проживаешь лучшие моменты прожитой жизни. Ад — когда постоянно возвращаешься к самым тяжелым и темным часам и дням.

— Что ж, — взвесив в уме ее картинку, я бодро кивнул. — У нашей Варежки темных дней было немного. После контакта я знаю это доподлинно. Значит, ей хорошо… там.

— Не сомневаюсь. Но я думала сейчас о себе. Если я попаду в ад — а я, наверное, его заслужила, — будут долго-долго — вечно — прокручиваться нынешние дни.

'Попаду в ад', 'я его заслужила' — что я слышу? И это моя рациональная, супер-интеллектуальная подруга? Не удивлюсь, если через пару дней встречу ее в платочке, с потупленными очами — апологеткой одной из христианских сект. И о чем мы с ней будем тогда говорить, хотел бы я знать…

Алиса выжидательно молчала. Ждала, что я примусь бурно переубеждать: 'Да что ты, да какой там ад! Не за что тебе быть в аду: ну, подумаешь, любящей женой быть не способна, ну, пара дюжин любовников… Но это же пустяки!'

— Да что ты, какой там ад? Нет у тебя грехов, Алиса, а если и есть, то пустяшные. И ты их давно искупила.

8.

Я болен, я серьезно болен. Сегодня окончательно в этом убедился.

Прошло две недели, как умерла Варежка, и я впервые выбрался на работу. Надо сказать, шеф не настаивал на моем присутствии, он даже уговаривал взять отпуск на месяц-полтора и подлечить нервную систему, но я физически не мог больше находиться дома, в опостылевших стенах — слышавших Варькин смех и Варькины забавные словечки.

Сеанс прошел отвратительно. Я не сумел — точнее, не захотел — разбираться, в чем было дело, и, поскольку крови и трупов не обнаружилось, нацарапал нейтральное УБ. После машинной 'чистки' дико разболелась голова. Наелся таблеток, услужливо предложенных Любочкой, и до позднего вечера сидел в своем кабинете, изображая погруженность в бумаги пациента, а на самом деле тянул время, стремясь подольше пробыть в месте, которое не хранило воспоминаний о Варежке. Точнее, почти не хранило.

Возвращался перед самым закрытием подземки.

Улицы были безлюдными, сыпал мелкий дождь, назойливый, как летний рой мошкары (если не врут книжки, что когда-то было чрезмерное обилие насекомых). Черт дернул эту нищенку попасться мне на пути! Возможно, если бы я ее не встретил, пребывал в незнании относительно того, кто я есть на самом деле, еще неопределенное время. Впрочем, раньше или позже — какая разница?

То была самая обыкновенная попрошайка — такие в изобилии топчутся у входа в подземку и на перекрестках улиц, жалобно ноют, заглядывая в глаза и путаясь под ногами. Правда, столь поздно этот народец попадается не часто — не хлебное время. Ободранная фигура кинулась ко мне, заведя свой слезливый речитатив. На вид ей было лет двенадцать, но, скорее всего, она была старше. Серые волосы клочьями пакли окружали немытое лицо, губы были разбиты, на плечах болтался старый мужской пиджак, придавая сходство с огородным пугалом.

Я хотел пройти быстрыми шагами мимо, поскольку ни симпатии, ни жалости профессиональные нищие у меня не вызывают, но она вцепилась грязной лапкой в полу моей куртки. Зря она так сделала…