Башня. Новый Ковчег 5 - Евгения Букреева
…Нет, всё же мама была не права, когда недоумённо изогнула правую бровь и поинтересовалась, брезгливо протирая салфеткой руки: «Ольга, зачем тебе этот мальчик? Он же… он — никто». Тогда Оленька в ответ лишь пожала плечами. Конечно, Поляков был никто (это было ещё до всех известных событий), и по большому счету, узнав, что Ника Савельева его бросила — сама бросила, желание обладать этой игрушкой у Оленьки почти исчезло, но что-то интуитивно подсказывало, что не всё так просто, и именно вот это — её, Оленькины отношения с отвергнутым всеми Сашкой Поляковым, открытые отношения, у всех на виду — больно ударят по Савельевой.
Так оно и вышло. И, увидев вспыхнувшее некрасивое лицо Ники, там, в парке, Оля Рябинина испытала почти физическое удовольствие, ни с чем не сравнимое, не похожее ни на что. Так что оно того стоило.
Конечно, путь в прежнюю компанию после такого Оле был заказан, но она с каким-то облегчением поняла, что не сильно-то и расстроилась. На самом деле: о чём или, вернее, о ком там было горевать? О Шостаке? О близнецах Фоменко? Или о Вере? Весьма сомнительная потеря. Правда, вначале Оля слегка опасалась, всё же Верин дед был непосредственным начальником её отца, но очень скоро поняла, что бояться тут нечего. В доме велись бесконечные, туманные разговоры о скорой смене в правительстве, и, хотя такие разговоры Оля слышала постоянно — сколько себя помнила, именно после объявления Савельева главой Совета, они стали не просто более настойчивыми и несдержанными, а приобрели совершенно иное звучание, оформились, и из пустой болтовни превратились в намерения. Всё это Оленька хоть и не понимала до конца, но улавливала на уровне женской интуиции, звериного чутья, и, сложив в своей хорошенькой головке два и два, она поступила так, как поступила, и ничуть не прогадала.
Раздался звонок, и практически сразу, как это всегда бывает, все разом загалдели, сорвались с мест, и эта привычная какофония звуков, врывающаяся в жизнь каждого студента вместе с переменой, откинула назад сладкие Оленькины воспоминания. Она даже недовольно поморщилась — выныривать в реальный мир из грёз своего недолгого триумфа было не слишком комфортно.
Она собрала свои тетради и папки в аккуратный рюкзачок, подобранный сегодня в тон к васильково-синей юбке, в меру короткой, как раз такой, чтобы не выглядеть вульгарной и при этом показать всем длинные, стройные ноги, машинальным жестом поправила причёску и, не торопясь, направилась к выходу. У самых дверей её взгляд задержался на Димке Русакове, который о чём-то болтал с Сазоновой, худой, вертлявой девицей с длинными соломенными волосами. Непонятно почему, но её опять слегка покоробило — то ли громкий смех Сазоновой, то ли ничем не прикрытое, до неприличия откровенное внимание к ней Русакова. Оленька поджала губки, выскользнула из аудитории и тут же позабыла и о Русакове, и о Сазоновой — в дальнем конце коридора стоял Поляков, то есть не Поляков, конечно. Алекс Бельский.
Это новое имя, по мнению Оленьки, ему невероятно шло. Да и весь его облик, изменившийся до неузнаваемости, притягивал к себе, волновал и был каким-то до неприличия чувственным что ли. В белой шёлковой сорочке, гладкой и блестящей, тёмном костюме, чей крой выгодно подчёркивал его стройную фигуру, с причёской, тоже новой (он был теперь не так коротко острижен, как обычно, и светлые, чуть вьющиеся пряди волос красиво падали на лоб, а он то и дело смахивал их, едва заметно морщась, что тоже ему шло), переродившийся вдруг в Алекса Бельского, он так сильно отличался от того, немного стеснительного мальчика с нижних этажей, красивого и в то же время простоватого, как отличается дорогая антикварная вещь от своей, пусть и очень искусной подделки. А ведь, казалось бы, какая безделица — имя, но, тем не менее, как много оно значит. К тому же, как выяснилось, он был сыном Анжелики, маминой близкой подруги, вот уж совершенно невероятное совпадение.
В первые дни, после раскрытия тайны рождения Алекса Бельского (Оленьке очень нравилось выражение «тайна рождения», и она, оставшись наедине, часто повторяла её, красиво растягивая гласные), её мама и Анжелика о чём-то часто и долго беседовали. Иногда Оленька ловила на себе изучающий взгляд ярко-синих глаз маминой подруги, Анжелика словно оценивала её, прощупывала насквозь, но Оленьке не было неприятно, совсем нет. Она понимала, о чём сговариваются её мать и Бельская, это были торги, и она, Оленька, стояла на витрине, красивая и дорогая, очень дорогая, потому что знала — её мама не продешевит.
А потом всё резко изменилось. Появился Сергей Анатольевич, и Оленькина цена взлетела до небес, до таких невероятных высот, что от ощущения собственной значимости у Оли Рябининой кружилась голова.
Правда, было немного жаль, что красивый Алекс Бельский уплыл из-под носа, но разве что немного. В конце концов, чтобы получить желаемого мужчину, совсем необязательно иметь его в мужьях, Оленька, выросшая в среде, где ложь и адюльтер были нормой — если, конечно, соблюдать установленные порядки и приличия, — прекрасно это понимала. Мудрые супруги, озабоченные внешней стороной вопроса, всегда закроют глаза на невинные шалости друг друга. Её мама, например, никогда не придавала слишком большого значения многочисленным интрижкам отца, а появляющиеся время от времени в их доме мужчины, друзья семьи, масляными взглядами раздевающие её мать, прекрасно вписывались в заведённый в обществе порядок. Главное — не нарушать приличий.
Оленька, ласково улыбнувшись Саше, то есть, Алексу Бельскому, конечно, и поймав его ответную улыбку, быстро зашагала к нему, но, не дойдя каких-то пары метров, остановилась. Он ждал не её, и улыбка, которую она так опрометчиво приняла на свой счёт, предназначалась тоже не ей. Не ей — а Вере Ледовской, которая обогнав Оленьку, приблизилась к Сашке, и они сразу о чём-то торопливо и негромко заговорили.
Картина была настолько невероятной, что Оля Рябинина остановилась как вкопанная,
