Татьяна Мудрая - Доброй смерти всем вам…

И, разумеется, нас должны сначала вызвать. Стандартная процедура. Секрет, как говорится, Полишинеля: все знают и никто не признаётся об этом знании даже под сексуальной пыткой. Поскольку правая рука не хочет знать, что творит левая, всё обставляется как частное дело: шифрованный звонок по телефону, письмо обтекаемых форм, такой же ответ. В последнее время — сношение по Инету. Договорённость о деловом или, по выбору, любовном свидании. Никто не захочет помешать, потому что и у него может возникнуть нужда в нас. А самые упёртые наши противники к тому же и трусливы. Они не знают нашей силы и влияния — и нипочём не пожелают их измерить, тем более испытать на себе.

О. Простите покорно, я, кажется, давно уже говорю выспренним голосом моего старшего. Секретный секретарь. Вот засада!

3. Хьярвард

В конечном счёте религия борется не с нами. Она постоянно скрещивает шпаги со своей любимой служанкой. «Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, — значит ответить на фундаментальный вопрос философии», — говорил мой друг Альбер Камю, курсив мой. Для клирика и его кротких подопечных названной выше проблемы не существует. Дар Божий — и точка. Что дарящий по большому счёту не имеет право указывать тебе, как именно распорядиться презентом, и тем более забирать его назад своей властной волей — этого они не учитывают. Не хочешь принимать подарок на таких условиях — не принимай. Но если от тебя (вброшенного в холод и орущего с перепугу слизняка) ничего не зависит, то ты ничем и не обязан высшей силе. При этом сами дары (не одна только жизнь) можно употребить по-всякому. Почему их непременно надо проживать, как состояние? Родительское, имею в виду. Отец мой Ингольв, Волк Короля, уделил мне изрядную толику своего здравого смысла. Однако в день моего совершеннолетия этого оказалось до прискорбия мало. Пришлось поставить на карту и прокутить всё, что во мне тогда имелось.

Начнем, однако, с начала. Когда старшие в семье объявляют молодого дирга взрослым и как следует обученным, по его первому вызову идут сразу двое. Чтобы проконтролировать новичка и при случае поддержать своей мощью, телесной и нравственной. Вмешательство старшего допустимо, лишь если молодой конкретно проваливает дело. Ставит на грань провала, вот именно. (Кажется, мальчишка Трюггви заразил меня своей лексикой.

Не в те времена: тогда его ещё и на свете не было.)

Августовским вечером тысяча семьсот семидесятого года, вынув документ из потайного места, мы с моим старшим братом по имени Гудбранд Добрый Меч, ныне покойным, спешно взяли экипаж и отправились в Холборн. Это был один из бедных, но довольно благополучных районов столицы, поэтому брат удивился, когда застал дверь чердачной каморки запертой: при том, что ошибиться адресом или смыслом вызова мы не могли никак.

— От нас отказались? — спросил я на ментале и весьма быстро.

— При моей жизни такого не бывало, — ответил брат в той же манере. — Нет, разумеется, сие допустимо, но ведь все они понимают, что запираться не имеет никакого смысла.

— Ключ торчит с той стороны скважины.

Он кивнул.

Вцепиться в бородку узко заточенными ногтями и поработать этой импровизированной отмычкой не составило мне никакого труда. Гудбранд вошёл сразу за мной и вернул ключ в прежнее положение даже раньше, чем…

Чем мы почувствовали нестерпимый запах рвоты, жидкого кала, пота и чеснока. Совсем юный мальчик в рубахе, кюлотах и с босыми ногами скорчился в свете сальной свечи на убогой постели, длинные волосы прекрасного рыжего цвета мотались по подушке, кое-где уже сбившись в колтун.

— Мышьяк, — сказал я. — Клянусь святым Полом, он же вульгарно отравился! С какой стати?

Мальчик пытался что-то объяснить. Чёрт нас всех побери, он пробовал даже улыбнуться навстречу, но губы тотчас свело пароксизмом, как и всё тело. Я вопросительно поглядел на него, на брата.

— Твоё решение, — пробормотал он.

Тогда я уселся рядом на ложе, притянул юнца за плечи, откинул ему голову и без особых церемоний кольнул клыками под челюсть, вводя свой натурный опиат.

— Боль ты так снимешь, конвульсии — нет, — передал мне Гуди. — Притом на этой стадии он полностью обречён. Кончай уж без затей.

— Я хочу знать, — пробормотал я вслух, на миг оторвавшись от своей работы. — Керл, я хочу знать, что с тобой случилось.

Почему я употребил это простонародное и не очень британское обращение? Керл — не юноша, а паренёк? Но мальчик на миг пришёл в чувство и вцепился в меня, пытаясь себя сдержать.

— Т-том.

— Знаю, — успокоил я, — Томас Чаттертон. Не говори пока, ладно? Не тужься.

— Т-ты так йу-ун.

— Молодой, почти как ты, ну да.

Во что бы то ни стало мы должны его развязать, думал я, это, вопреки суеверию, не сделает из Томаса наше с Гудбрандом подобие. Напротив, уменьшит то, что осталось от его смертного бытия.

И моего почти бессмертного.

Я прислонил свои губы к его рту (проклятый, невыносимый чесночный дух, вот уж тут легенда не соврала!) и стал с силой вдыхать внутрь насыщенный своей кровью воздух. Словно утопленнику. Где-то внутри меня — в лёгких, в печени? — лопались мелкие сосуды, во рту запахло гарью и железом, но это было неважно.

— Погоди, — сказал брат. — Ты сейчас до того себя вымотаешь, что сам ляжешь костьми.

Отстранил меня и начал делать то же, что я, но с куда большим успехом. Томас чуть обмяк и повис на наших руках, сердце забилось неторопливо и ровно, глаза прояснели.

— Ну, веди Ритуал, — Гуди высоко уложил мальчика на подушки и кивнул мне, чуть кривя губы.

Я набрал воздуха в израненную грудь.

— Это моя плата — задавать вопросы, Том, ты об этом знаешь, — сказал я. — И плата необременительная. Если ты собрался пойти на попятный, тебе только и надо было, что попросить. Почему?

— Теперь мне куда легче говорить, — он снова улыбнулся. — Об этом тоже. Сам виноват.

Он чуть закашлялся, но потом продолжил.

— Я…я пишу стихи. Хорошие, правда-правда. На старинный манер, как у мастера Макферсона в его «Песнях Оссиана». Меня крепко били за подлог. Что я прикрылся одним старым монахом. Но потом кое-как обошлось. Пришли небольшие деньги. Жить можно было и в нищете. Но…тут я в придачу заболел. Стыдной хворью.

— Люэс?

— Гонорея. Даже без весомой причины. Через чужую грязь, как малое дитя.

— Это ж чепуха, а не болезнь.

— Ну да, но я сломался. Верблюжья соломинка. Был жутко разозлён. Из-за этого проклятого трипака меня не взяли в плавание. Тогда и послал валентинку. Вы… сами по себе вы не смертельный диагноз.