Наталья Михайлова - Оловянное царство

Косматый Михал занял место на паперти Успенского собора, изображая блаженного Христа ради. Он быстро освоился с этой ролью, со своим положением полоумного - и потому ничем не ограниченного в своих правах человека. Случалось, он отводил себе душу!

В одно воскресенье дядька Михал увидал поднимавшегося по ступеням паперти боярина Милославского. Тот, как и брат царя Никита Романов, завел у себя дома немецких потешников. Михал весело и остро блеснул глазами, бросился к боярину и залаял на него во всю глотку, зарычал по-собачьи, показал клыки. Боярин на ступеньку - и Михал с лаем за ним, боярин в притвор - и Михал за ним. Длиннобородый боярин в крытой бархатом шубе угрюмо косится на подзванивающего себе веригами Михала, а обидеть в притворе церкви юродивого не смеет. Только насупился и прошел, а с ним и его челядь.

-Немцы - черти ряженые! - злобно закричал вслед боярину бывший скоморох. - Немцы - черти, а ты чертям потатчик!

Дневную выручку дядька Михал пропивал в кабаке на другом конце Москвы, нацепив поверх своей черной бороды рыжую скоморошью. Он приплачивал кабатчику, чтобы тот прятал у себя в избе его вериги и рвань, а сам надевал тулуп, малахай и грелся за чаркой, отдыхая от тягот своего нового ремесла. На собратьев с успенской паперти, которые просили на старость или увечья и не умели хорошо лицедейничать, дядька Михал теперь смотрел свысока. А те начинали заискивать перед диким и хитрым чужаком, нахрапом взявшим лучшее место.

С Михалом и дед Шумила утвердился на паперти. Михал пригрел деда, чтобы тот не вздумал болтать о его скоморошьем прошлом. Шумила стал при нем вроде подручного. Лягут спать в кабаке, а Михалу холодно вылезать из-под своего тулупа среди ночи, он скажет: "Подай, дедко, воды". Нападет тоска - "Поговори мне, дедко". Шумила - старый бахарь, он умеет сказывать про Садко, Добрыню и Алешу, и про Вавилу-скомороха. Так дед и сказывает, покуда дядьке Михалу не надоест и он сам не оборвет на середине: "Хватит уже".

Чтобы просить милостыню, дед Шумила придумал себе историю: он де прежде когда-то был богатым купцом, а потом пропился и проигрался. Дед был молодым парнем в "бунташный век", при нем в Москве били в набат против Самозванца, по Руси ходили войска иноземцев и шайки крамольников. Шумила мог бы немало подыскать поводов для разорения своего воображаемого купца, а остановился на самом незатейливым. Не повод занимал его ум. Мыслей о том, чтобы поставить разорение своего купца в вину обществу, не могло родиться в его седой голове в те века, когда судьба человека мыслилась изначально данной ему богом. Суть была в другом: купец имел богатства - стал нищим, был именит - сделался безвестен, семейный - стал одинок, жил в чести - оказался поруган, ходил в дорогих платьях - носит лохмотья.

Обездоленность купца была изнаночной стороной благопристойного и осмысленного мира Московии. Дед Шумила в своей вымышленной судьбе рисовал все тот же кромешный мир, откуда он был родом.

Присев на ступеньку церковной паперти, он каждый день еще с заутрени высоким голосом бахаря заводил для прихожан свою повесть о сошествии в изнаночный мир, в кромешный мир человеческого общества.

С тех пор минул год. В ночь под Рождество Михал, в своей накладной рыжей бороде, уже хорошо пьяный, сидя за кабацким столом, с удовольствием выпевал.

-Пойду домой

С хмельной головой

Да зарежу кота...

Он запнулся на миг, будто бы ища себе оправдания, и закончил:

-Бо мой кот - сирота!

Дед Шумила, опираясь на стол и изумленно задирая брови, возразил:

-Нет, Михал... Нет, ты мне скажи... Как я тебя помню, ты всегда поешь эту песню. А теперь я хочу знать, почему, коли он сирота, то его надо резать? Ты мне это скажи, я не понимаю.

Тут дед хотел опустить голову на руки, но в последний миг его мохнатые брови снова задрались вверх, а лицо озарилось догадкой:

-Эге! Ты его зарежешь, чтобы твой кот зря не мучился, да? Правду я говорю? На что ему жить для сиротской доли?

Но дядька Михал несогласно затряс головой:

-Не то говоришь, дед. Я зарежу кота, бо он... да коли он сирота, то, выходит, его никому не жалко. Поэтому и поется: зарежу кота. А ты что городишь?

В кабаке было много разного люда. В кабацкой избе стоял длинный стол с лавками. За ним ели и пили, за ним же играли, за ним же спали, упившись напрочь. Несколько пропойц сидели уже в одних овчинных гуньках, потому что обменяли на сивуху одежду прямо с себя. И на давно не метенном кабацком полу спали мертвецким сном пьяные мужики. Один лежал босый, в нижней рубахе и портах. Он поворачивал из стороны в сторону опаленное морозом лицо в светлой рамке волос и бороды, открывал рот, но его стонов и бреда в кабацком гаме не было слышно. Только вошедшие в избу невольно обращали внимание на его богатырский рост. Да еще дядька Михал беспокойно заметил:

-Здоров! Под стать Евстратушке нашему.

Подумав про Гойду, Михал продолжал с пьяной нежностью:

-А помнишь, дедко, как он в Спасском на свадьбе медведя от меня перенял?

Спасское - большое село под Калугой, свадьбы там справлялись богатые. Дядька Михал, подыгрывая на дудке одному из своих медведей, неосторожно стал боком к другому. А тот неожиданно, беспричинно, как делает вся его опасная для дрессировщиков порода, кинулся на хозяина.

Евстрат перенял - бросив домру, схватился с медведем сам. Оба покатились по земле, мыча от старания подмять друг друга. Дядька Михал изловчился, поймал медведя за кольцо в носу. Гойда поднялся, щупая себе под расхристанным зипуном грудь. В пылу схватки он смутно слыхал крики в толпе, но особенно различил одно громкое женское "ах!"

Теперь Гойда окинул взглядом гурток селян и прочел в глазах, жестах, позах мужиков и баб не один испуг - острое любопытство и возбуждение. Гойда не был на них в обиде. Он медленно отер от пота и грязи лицо, широко улыбнулся в толпу и спросил:

-Сказывайте, потешили мы вас или нет? А коли потешили, то поднесите по чарке, а мы дальше будем представлять.

Качаясь над кабацким столом, дед Шумила отвечал Михалу:

-Как этого не помнить?.. Я старый, а еще все помню. Рубаха-то Евстратова на боку вся была в крови. Как же, Михал, мне не помнить, когда я вам и рубахи стирал?

-"Потешили мы вас или нет?" - задумчиво повторил дядька Михал. - Кабы не Гойда, была бы потеха, ей-богу!

Он опять бросил беспокойный взгляд на раздетого человека у входа. Обронил себе в бороду:

-Щеглишка, может, и долетел до фряжского царства... Отчего он сам на фрязина похож? Мамка его, знать, цыганка.

Дед Шумила носом уткнулся в ладони. Дядька Михал крепко толкнул его:

-Не спи, дедко, рано. Я соскучился. Давай про Садко.