Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3

Послушал такое игумен и попытать вздумал конокрада, страху навести, дабы с испугу признался, кем заслан монастырские тайны выведывать.

— Порвите его конями, — велел он и отступил. — Больно уж глаз лихой и язык долгий.

Ловчие иноки сначала к ногам верёвки привязали, концы к сёдлам приторочили. И лишь потом связующие ремни пересекли и, сдёрнув конокрада на землю, натянули постромки. Рвать с ходу не стали, более приготовлениями пугали, выжидали милости игумена и всё назад озирались. Но конокрад, поверженный и распятый за ноги, дерзости своей не укротил, пощады не просил; напротив, ещё пуще взъярился, засветились волчьи глаза цепенящим зелёным огнём:

— Добро, а давай потягаемся! Рвите!

Выгнулся, ухватил лапищами своими ножные растяжки. Иноки, должно быть, не только сведомыми были в ловчем промысле, умели и казнить, как принято в степном Дикополье. Сдали назад, ослабили верёвки и, резко пришпорив коней, взяли с места в галоп, в разные стороны и на рывок. А конокрад вдруг выдохнул громко да в свою очередь дёрнул постромки на себя. Вроде и не шибко, словно балуя, однако оба коня рухнули набок, чудом не задавив седоков.

Тут и Сергий его хохот услышал. И будто взбеленился, возгневался:

— О пень рвите ирода!

Павшие лошади вскочили, ушибленные всадники, кряхтя, сёдла поправили, сели верхом и уж было повезли оборотня по двору галопом, пропуская между собой листвяжный высокий пень. Ещё бы миг, и впрямь порвали, но тут на пути возникла невысокая фигура старца в холщовом вольном подряснике, с двумя посошками. Шёл калеченный, едва полусогнутыми ногами перебирая и никак воли своей не выказывая. Однако кони разом осадили прыть, встали и словно в стену уперлись.

Конокраду три сажени оставалось до пня ехать.

Отшельник редко являлся из келейки своей, тем паче на глазах братии. Многие думали, увеченный старец и ходить–то не может; тут же явился на подворье, качается, но идёт — само по себе невидаль!

Встал возле оборотня, согнулся, опершись подмышками на посошки.

— Чей будешь, гоноша? — спросил шелестящим, ветреным голосом. — Из каких далей занесло?

Разбойник пыл свой дерзостный поубавил, взор яростный пригасил.

— Ничей! — огрызнулся с заглыхающим вызовом. — Сам по себе. Вольный!

Ослаб никаких чувств не выказал, будто ничего иного и не ждал.

— Верно, признал засапожник, — заключил. — Искусился…

Конокрад верёвки подтянул к себе, снял удавки с лодыжек и на ноги вскочил. Тут сначала Сергий, за ним и вся братия подтянулась. Стоят поодаль, стригут глазами, дабы не удумал какой пакости — стрекача дать или, хуже того, напасть. Кудреватый с кнутом на изготовку…

— Пускай одёжину дадут, срамоту прикрыть, — неожиданно молвил пленник, отводя взор.

— Дайте ему покров, — велел старец. — Коль волчий утратил.

На оборотня вместо одежды дерюжку накинули. Тот завернулся и лишь тогда прямо взглянул.

— Чего вам надобно от меня?

— Из каких мест к нам прибежал? — миролюбиво спросил Ослаб. — Не видывал ещё эдаких ражных в здешних краях. Ни старых, ни малых…

Покуда нагим стоял, вроде спеси поубавилось в молодце, а тут вновь приросло.

— Ты, старче, отпустил бы меня подобру, — сказал с угрозой. — Всё одно уйду!

— За шалости кто ответит? — вмешался Сергий. — Сколько уже кобылиц свёл? Без малого две дюжины угнал!

— Пускай твои пастыри не зевают! — огрызнулся конокрад. — И труса не празднуют. А то выйду на промысел, они в кусты. Мне и забавно!

— У меня конь застоялся в стойле, — вдруг сказал старец. — Промять бы его, да никто войти не может. Выведешь моего красного?

— А скажешь, откуда наперстный засапожник, выведу!

— Скажу, выводи.

Пришли они к келье отшельника, отрок в щёлку воротную поглядел на коня и говорит:

— Звероватый у тебя конь, старче. Не видал ещё таковых… Поди, лягается больно?

— Войди, так узнаешь.

— Тебе как его вывести? Задом или передом?

— Как хочешь.

Конокрад забормотал, загундосил некую припевку, крадучись, бочком проник в стойло и воротицу за собой притворил. Иноки вкупе с Сергием в догадках теряются: что старец замыслил? Постояли, послушали: оборотень что– то пошептал, конь копытами постучал, переступая, и вроде тихо. Ну и прильнули ко всем щелям. И тут вдруг передняя рубленая стенка стойла слегка пошатнулась и вылетела, ровно не бревенчатая была, а из соломы сложена. Глядь, отрок уже верхом сидит и босыми пятками пришпоривает:

— Н-но, красный! Эко застоялся!

И давай жеребца кругами окрест гонять, то вскачь поедет, то шагом или на дыбы поднимет и танцует, выхваляясь. Ослаб взирает молча, но игумену не понравилось, грозным голосом припугнуть вздумал:

— Признавайся, куда кобылиц свёл?

— Никуда и не водил, — по–ребячьи незамысловато оправдался разбойник, гарцуя на жеребце. — Порезвился да на поле оставил!

— Старче, врёт он! — возмутился Сергий. — Иноки окрестности изведали

— ничего не нашли!

Конокрад опять дерзить начал:

— Искали плохо. Они до сей поры в тумане и бродят… Слепошарые вы, душевидцы!

— Забавы ради кобылиц крал? — вмешался старец.

— Да ведь надобно, чтоб кровь разыгралась, конокрадство — это ведь тоже ловчий промысел! Тоскливо мне в ваших краях, одни леса кругом и монахи, не разгуляться. Да и народишко пугливый, как солевары в Дикополье. Я тут у вас затосковал, живу, ровно сей жеребчик застоялый…

Руки и ноги у Ослаба были изувечены, однако короткая и могучая шея выдавала былую мощь и удаль. Поэтому он и подавал знаки головой — кивнул в полуденную сторону:

— Знать, из Дикополья к нам явился?

Оборотень взвил коня на дыбки, наступая на отшельника.

— Из Дикополья!

— И что там ныне?

— Орда злобствует…

Старец не дрогнул, хотя копыта коня молотили воздух у самой головы.

— По какой надобности забрёл, гоноша?

Тот спешился и встал перед Ослабом, словно с повинной.

— Матушку ищу, — вдруг признался. — Бросила меня, сирым вырос, родительской опеки не изведал.

Насторожённые иноки всё ещё поломанное стойло рассматривали и диву давались. А тут как–то враз присмирели, непонимающе запереглядывались: дескать, о чём это толкует конокрад? И отчего суровый старец к нему так снисходителен? Кудреватый кнут сложил, за опояску сунул, хотя всё ещё бдел, перекрывая путь к лесу.

— В степи волчица вскормила? — продолжал участливо интересоваться Ослаб. — Вкупе со щенками своими?

— Отчего со щенками? — словно обиделся молодец. — По обычаю, кормилец и вскормил. И в род свой принял, потому стал как родитель. А у него жена была, тётка скверная, хуже всякой волчицы. Особенно как лукавые татарове хитростью батюшку заманили, споймали да руки–ноги отсекли…