Елизавета Абаринова-Кожухова - Надежда

С этими словами он приставил острие скальпеля к глазу аиста и стал медленно поворачивать.

— Чувствую, что здесь, — сказал он после нескольких минут упорных, но тщетных усилий, — а никак не поддается. Еще бы, за двести-то лет не то что затвердело — закаменело!

— Да вы, дорогой Василий Николаич, просто с инструментом управляться не умеете, — усмехнулся доктор. — Дайте-ка мне.

Дубов и Серапионыч вновь поменялись местами, но и доктору с его навыками никак не удавалось сковырнуть с аистиного ока затвердевшую лепнину. Однако Серапионыч не унывал:

— Ну что ж, попробуем по-другому.

С этими словами он вытащил из внутреннего кармана свою заветную скляночку и осторожно вылил малую толику содержащегося в ней живительного эликсира на голову аиста. Раздалось очень тихое, слышное одному Серапионычу шипение, и если голова, шея и клюв благородной птицы остались по-прежнему тверды, то вещество, залеплявшее глаз, стало мягким, будто известка или пластилин, и вскоре из-под его слоя показалась маленькая темная бусинка.

Серапионыч ласково погладил аиста по спине:

— Да, бедняга, нелегко ж тебе было два века вслепую лететь…

— Ну, Владлен Серапионыч, что у вас там? — от нетерпения даже чуть подпрыгнула Чаликова.

— А вы, Наденька, сами поглядите, — предложил доктор, спускаясь на пол.

— Ух ты! — выдохнула Надежда, заступив на его место.

— Попробуйте его чем-нибудь ткнуть, — с замиранием в голосе попросил Дубов.

Надя поднесла к глазу аиста шариковую авторучку, которой только что простукивала стену, и кончиком стержня надавила на глаз, сначала чуть-чуть, а потом со всех сил.

И вдруг бусинка начала как бы проваливаться вглубь, и Надя почувствовала, что следом прямо у нее под руками со скрипом проваливается и часть барельефа.

— Вот это да! — ахнул Васятка, увидев, как в стене появилась трещина в виде прямоугольника точно по границам, которые определил Серапионыч. Хотя миг назад барельеф имел совершенно цельный вид, без малейших намеков на какие-то зазоры.

Надя отпустила авторучку, и стена обрела прежний вид.

— Или мне померещилось… — не договорил Дубов, стоявший дальше других от барельефа.

Чаликова вновь надавила на глаз — и часть барельефа вновь провалилась внутрь стены.

— Попробуйте ее сдвинуть, — дрожащим голосом проговорила Надя, продолжая держать стержень в аистином глазу.

Доктор взялся за ствол березки, над которой летел аист, и подвижная часть барельефа сначала очень медленно, как бы через силу, а потом все увереннее стала уходить влево, будто дверь раздвижного шкафа.

А в открывшемся проеме показалась груда золотых изделий тончайшей работы, усыпанных драгоценными камнями столь же искусной огранки.

Глядя сверху на все это несметное богатство, Надежда вдруг почувствовала неимоверную скуку. Почему-то вспомнилась Москва, родители, младший брат, родная редакция, потом совсем уж неизвестно почему — детство, Новый Год, елка, запах мандаринов, хрупкие елочные игрушки, таинственно поблескивающие в свете разноцветных лампочек… Почти как эти сокровища, только гораздо веселее и ярче.

Надя медленно спустилась со стула и прислонилась к стене. Василий подошел и несмело взял ее за руку.

Трудно сказать, что испытывали в этот миг их друзья. Васятка и Серапионыч разглядывали драгоценности, не решаясь прикоснуться. А внимание Чумички привлек лежащий на самом верху очень крупный ограненный бриллиант.

— Красивый камешек, — почему-то вполголоса произнес доктор. Надежда почти через силу заставила себя взглянуть на «камешек»:

— Неужели это и есть тот знаменинтый алмаз? Внушительно смотрится, но на пол пуда никак не тянет…

Чумичка молча поднял бриллиант и переложил на сидение стула, чтобы все могли его получше рассмотреть. Отделка была очень необычная: с трех сторон переливались небольшие, сделанные безо всякого видимого порядка гранки, но с четвертой стороны он был плоским, будто срезанным.

— Это же… — не веря своим глазам, прошептал Василий.

А Чумичка извлек из-под кафтана еще один такой же камень с такой же «срезанной» гранью и соединил их

— Выходит, вторая половина магического кристалла все эти годы лежала здесь? — тихо произнесла Надя.

— Получается, что так, — столь же тихо ответил Василий. И сказал уже громче: — Кристалл твой, Чумичка. Он принадлежит тебе по праву.

— А что будем делать с остальным? — обратился ко всем вместе и в то же время как бы ни к кому доктор Серапионыч.

Никто не ответил. И не потому что не знали, что отвечать, а потому что ответ был и так ясен. В том числе и самому Серапионычу.

Михаил Федорович наверняка прославился бы на все Кислоярское царство своей безграничной работоспособностью и редкими деловыми качествами, но увы — особенности его службы исключали не только всякую славу, но и малейшую известность, если она выходила за пределы небольшого кружка подчиненных.

Рабочий день Михаила Федоровича иногда длился двадцать четыре часа в сутки и отличался огромной напряженностью, при том, что свое местожительство и одновременно рабочее место — малозаметный домик на окраине Царь-Города — он покидал очень редко. Вот и теперь, несмотря на поздний час, Михаил Федорович принимал доклад от одного из своих ближайших сотрудников, которому мог бы доверять всецело, когда бы не имел застарелой привычки не доверять никому и ничему, в том числе и самому себе.

Если бы посторонний каким-то чудом оказался на этих докладах, то он обратил бы внимание на то, как по-разному протекали беседы Михаила Федоровича и его подчиненных. Со своим основным помощником Глебом Святославовичем, ныне находящимся в служебной командировке, он говорил как профессионал высочайшего уровня с профессионалом столь же высокого уровня, оттого и понимали они друг друга с полуслова, а то и вовсе без слов. Хотя в их беседах неизменно присутствовала своего рода дистанция, если не сказать — отчужденность, неизбежная даже при самых доверительных отношениях начальника и подчиненного.

А вот с нынешним докладчиком, по имени Лаврентий Иваныч, степень откровенности была куда больше — можно сказать, что шел деловой разговор двух единомышленников.

Особо пристальное внимание Михаила Федоровича было обращено к «делу о пропавшем Ярославе», хотя Лаврентий Иваныч почему-то относился к нему очень легкомысленно:

— И чего тебе дался этот дурак Ярослав? По-моему, Михал Федорыч, ты преувеличиваешь его значение. Да он и сам прекрасно понимает, что в его положении лучше всего молчать и не высовываться.