Дмитрий Веприк - Легенда о гибели богов

Чувствуя навалившуюся усталость, он ненадолго закрывает руками глаза.

Этот человек, душа которого возвращается сейчас с половины пути в Долину Теней, играл в одну из игр, распространенных среди племен человеческих. Игра эта была не хуже других, и он хотел быть первым. Что там было в перечне призов? То же, что обычно.

Нет в мире ни хорошего, ни плохого, ни добра, ни зла, а есть лишь голод и сытость, нищета и роскошь, развлечение и скука, говорил он когда-то. Среди вещей, о которых он забыл упомянуть, была и смерть. А еще в этом мире иногда приходится платить. Платить за все. За сытость, за роскошь, за развлечение, за скуку... Это человек хотел победить. Он знал, чем рисковал. Его судьба справедлива.

Знахарь снова протягивает руку. Лежащий перед ним опять мертв.

С чувством совершенного предательства он выходит под потемневшее небо.

— Я сделал все, что мог, — говорит он тем, кто еще на что-то надеялся.

Тело уносят. Дойдя до своей постели, он падает на тюфяк и засыпает тяжелым сном.

Шагавшего из Мегар в Афины юношу сумерки застают на горной тропе. Он уже решает переночевать на земле, завернувшись в плащ, когда судьба решает послать ему крышу над головой. Слышны топот и блеянье подгоняемых коз. Следом за ними из-за поворота тропы показывается их хозяин, зрелых лет человек с пастушеской клюкой в руке, похожий чем-то на статуэтку пузатого сатира Силена.

— Зачем тебе, юноша, урча пустым желудком и лязгая зубами, спать на этих камнях? — качая головой, говорит он. — Ночь следует проводить в сытости и тепле.

Отказываться нет поводов, и вскоре под гостеприимной кровлей хозяин потчует гостя лепешками и сыром, наливает козьего молока и разводит огонь под похлебкой из козлятины.

Юноша изысканно благодарит и совсем не по-светски набрасывается на угощение. И то и другое хозяина веселит.

— Как твое имя, путник, и куда направляешься? — дружелюбно спрашивает он.

Юноша называет себя каким-то именем, весьма непохожим на подлинное, и рассказывает, что идет из Трезена в Афины. Там ему следует получить небольшое наследство.

— В Афины? Из Трезена? — хозяин с сомнением чешет жирный волосатый живот. — Неподходящее же ты время избрал для получения наследства, — заплывающими глазами он разглядывает гостя. — У тебя божественное лицо, кожа, как у девушки, осанка подобна...

Юноша неторопливо обнажает меч, и хозяин поспешно завершает дифирамб:

— Ну-ну, я шучу, — и обнаженным мечом гость отрезает ломоть сыра. — Вернее, я к тому, — продолжает он, блеснув вспотевшей плешью, — что не обернулось бы твое вступление в наследственные права путешествием на Крит, к царю Миносу.

— Зачем бы мне туда отправляться? — спрашивает юноша, отложив меч.

Это оружие явно самое дорогое его достояние. На золотой рукояти искусный чеканщик изобразил сплетшихся змей. Хозяин смутно силится припомнить, где он мог видеть подобный символ, но отвлеченный нечастой для него возможностью всласть выговориться, забывает о нем. И больше не вспоминает.

— А ты не знаешь, сынок? Ну и ну! — восклицает он, хлопая себя по ляжкам. — Волей богов, покаравших Афины за преступление своего царя, каждые девять лет город должен отсылать на Крит семерых красивейших юношей и столько же прекраснейших девушек. Этого даже трезенец не может не знать!

— Допустим, — говорит гость, — но представь, что я проделал путь, скажем, из Гелы или Пилоса.

— Ну, хорошо, хитрец, — говорит хозяин. — Началось все это с того, что сын Миноса Андрогей, приехав в Афины, выиграл все призы Панафинейских игр. Богам лишь известно, отчего, но царя Эгея это страшно задело. А тут еще Андрогей свел дружбу с семьей Паланта, а его сыновья давно точат мечи на старого хрыча.

Мимолетная тень пробегает по лицу гостя, но увлеченный своим рассказом, хозяин ничего не замечает.

— Он сговорился с мегарийцами, чтобы они устроили засаду в Эгае, когда Андрогей направлялся в Фивы на погребальные игры в честь Лая, которого его сынок Эдип уложил вместе с возницей на дороге в Дельфы. Андрогея убили, Минос начал войну и с помощью Зевса, наславшего землетрясения и голод, вынудил Афины платить эту дань. Так что гляди, юноша, у афинян ты будешь чужак, и они, пожалуй, будут не против отправить Миносу тебя — во искупление преступлений царя Эгея. А нужно ли это тебе?

— А что Минос делает с этой данью?

— Скармливает в лабиринте Минотавру — по слухам, плоду неестественной связи царицы Пасифаи с белым быком, которого Минос по уговору должен был пожертвовать Посейдону, но пожадничав, подменил другим, меньшего достоинства. Может и врут. Известно только, что это проклятие своей жизни Минос держит в Лабиринте, запутанном сооружении с множеством коридоров. Говорят, его отстроил Дедал. Впрочем, чего теперь только не приписывают искусству Дедала. Даже изобретение пилы.

— А Эгей по-прежнему правит Афинами?

— А то как же! Под старость он даже сумел обзавестись — в кои веки! — наследником от Медеи, прославленной колхидской колдуньи, которую Ясон привез в Элладу вместе с руном. По совести говоря, если бы не она, белели бы кости ее первого мужа где-нибудь в горах Колхиды. Ясон клялся Медее в верности именами всех богов Олимпа, но запасов этой самой верности на родине надолго не хватило, и кончилась для него эта история очень плохо. Разделавшись с ним, она вскружила голову нашему старику, так что теперь он без ее совета и на ветер не сходит. А Ясон... Вот кто, воистину, был любимцем богов, баловнем судьбы. Три славных города предлагали ему трон — а что теперь? Он бродит по Элладе, как бесприютный нищий. А почему? Не знал меры, нарушал клятвы, злоупотребляя благосклонностью богов... А мера — это самое главное для человека, а над крайностями полностью властны лишь боги. Лишенный меры человек похож на накренившийся корабль. Хватит сильной волны, чтобы пустить его на дно жизни.

С этим гость согласен. Более того, он и сам уверен, что не знающий меры человек сродни опасному безумцу. Но воздав похвалу мере, хозяин начинает изрекать странные вещи.

— Не знаю, зачем богам пришло в голову сотворить людей, — произносит он, — но их нельзя было делать такими, какие они есть — слишком разными. Одни умней, другие красивей, третьи сильней, четвертые хитрей, пятые слишком высокие, шестые слишком низкие, и все это разнообразие приводит к невыносимой путанице, поминутно порождая зависть и жажду превосходства. И потому нет для человека страшней существа, нежели его ближний. Звери все же лучше людей. Они не воюют с себе подобными. Людям следовало бы рождаться одинаковыми. Может тогда бы они знали, что такое счастье.