Наталья Колпакова - Лучший из миров

Вот с него, пожалуй, и начнем.

При первом взгляде на Лилию никому бы не пришло в голову назвать ее женщиной тонкой. И при втором бы не пришло. И при третьем. Бегемотиха толстокожая. Грубая, прагматичная бабенка из продавщиц. Да она и сама про себя ничего такого не думала. Тонкость чувств, утонченность восприятия… Слова-то какие – на рынке таких не услышишь! И когда Муня что-нибудь такое ей нашептывал, она очень уж удивлялась. Смеялась даже, думала, шутит он так. А ей что? Ей не обидно, она ж чувствует, что не со зла он, не в насмешку, а просто от нежности своей неистраченной. Уж как, бывало, ее назовет, хоть стой, хоть падай. И «ландышем», и «нежной моей, хрупкой девочкой», и по-всякому. Смех и грех. Она ж про себя всегда знала, кто она есть. Бегемотиха. Китиха. Ей это давным-давно рассказали – еще до школы, чуть ли не в яслях. Ну и дома, конечно, тоже. Мать – красавица, утонченная дама, музыку преподавала, старшая сестра тоже прелесть что такое, к тому же талант – и танцам ее учили, и всему. А Лилечки стеснялись, видно. Толстая, курносая, нескладная, как плюшевый мишка. Где ни пройдет, все сметет, повалит, поднимать бросится, да еще хуже бед натворит… Стыдили. Лиля и сама со стыда сгорала, даже зарекалась, чтобы вовсе не есть. Но как же это – не есть? Хочется же! Радостей-то мало.

Вот Муня это понимает. Какие обеды они с ним вдвоем закатывают – не обеды, а прямо пиры. И тут он Лилю удивил. Рецептов она знала уйму, и не просто котлеты там или жаркое (хотя за ее котлеты, сказать по чести, души не жалко), а всякие экзотические кушанья. И с сотейниками-поварешками управлялась куда как ловко. Да только куда ей до Мунечки! Мастер он, настоящий талант у него к этому делу. Готовит красиво, ловко, чисто, а как придет пора стол накрывать, непременно скатерть, и фарфор настоящий, и серебро, и свечи в этих, как их, в канделябрах. Скатерти все богатые, то полотно белоснежное, то вообще вышитый шелк, и сервизы меняет чуть не в каждую трапезу. И откуда у него столько? Квартира, понятно, большая, но все ж не музей. На стол хозяин дома накрывал непременно сам, но Лилия проследила, что берет все из одного и того же серванта с зеркальными дверцами. Однажды, как не было его дома, открыла дверцы – а там пусто. То есть совсем пусто, нет ничего. Впрочем, после прогулки по пляжу на необитаемом острове Лилия почти ничему не удивлялась. Есть тарелки к ужину, и ладно. Прежде находились как-то – и вперед найдутся.

А Сигизмунд тогда и не спросил у нее ничего, про дверь-то. Она как с пляжа вернулась впопыхах, дверку ту неприметную, в коридорчике, неплотно прикрыла. Выбежала в коридорчик, а тут и он навстречу выходит, из гостиной. И на ноги ее смотрит. Поглядела и Лиля – ноги-то босые, влажные и песком облеплены. Крупным, белым, морским. Она тогда сробела даже. Ну как не понравилось ему, что она закрытую дверь без спросу открывала? Что, если это не простая дверь (и то сказать!), а потайная? Всяких ужасов навоображать успела. С этим у нее всегда быстро было, напредставляет себе всякого, и так ярко, как наяву! Сказка еще была такая, про Синюю Бороду… Сбрил бороду и за старое принялся. И там, за дверью с пластмассовой ручкой, вовсе никакой не океан, а особый хитрый чуланчик для обмана чувств, дурочек-жен заманивать. Скоро будет там крови по колено, а в крови – куча тел. И самое первое, подо всеми – ее, Лилино. Распухшее, бесформенное… Ой, бред! Ну какая из нее убиенная принцесса? Это ж каким страшным маньяком надо быть, чтоб с такой, как Лиля, коллекцию начинать?

Эта вся белиберда у нее быстро в голове пронеслась. На лице, наверное, тоже много всякого отразилось. Это ж она только называется так – толстокожая бегемотиха, а на самом деле кожа у Лили тонкая-тонкая, и чуть что, красная вся становится, как помидор, потому что сосуды близко и смущается она легче легкого. А Муня ничего. Вроде как и не замечает. Улыбнулся, поцеловал, оглядел с ног до головы. Очень, говорит, тебе загар идет. Освежает. Надо бы нам, того, вместе на курорт махнуть. А то, говорит, совсем заработался, устал.

Ужинать сели. Лилия все-таки поглядывала на него исподволь. Не то чтоб с опаской – не похоже было, чтобы Муня ни с того ни с сего за кинжал стал хвататься, да и характер у него не тот – а все же… Легли спать. Утром Лилия первая проснулась. Вскочила ни свет ни заря. Уф, слава богу, вроде целая-невредимая. Вскочила она, значит, а в комнате темень, гардины плотно задернуты – и сразу почувствовала, будто что-то не так. В смысле не так, как раньше. Непривычно. И не поймешь сразу, в чем тут дело. Пахнет, что ли, по-другому? Лилия вслепую шагнула к предполагаемому окну, нашарила гардину (пальцы отметили непривычное ощущение скользкой, вроде плотного атласа, ткани), отдернула ее в сторону. И обомлела.

Перед ней было не окно даже, а стеклянная дверь. Высоченная, закругленная поверху вроде арки. За дверью, не запертой, а лишь притворенной, раскинулась необъятная терраса, вымощенная терракотовой плиткой и уставленная вазонами с цветами и даже небольшими деревцами. Дальше, под террасой, лились вниз по склону холма оглушительно зеленые, отчетливо южные деревья, а за ними слепило глаза яркое до белизны море. Мама дорогая, море! Настоящее, живое, шумное, дышащее. Когда ошалевшая Лилия попривыкла к гомону, блеску и мельтешению неустанно меняющегося вида, глаза различили – будто распробовали – детали: вблизи, прямо у лица, лепестки душистых цветов, увивавших дверной проем, носящихся в небе чаек и выпуклые, сочные мазки парусов на стыке воды и неба. Совсем рядом, снизу, из-под террасы, раздались голоса. Невидимые отсюда люди с веселой энергией перекрикивались о чем-то совершенно непонятном, и Лилия не сразу сообразила, что не понимает ни слова. Пока она осмысляла происходящее, Мунины пальцы бережно, чтобы не напугать, коснулись ее плеча. Он уже стоял рядом в очередной дивной пижаме, и глаза его блестели, как у шалопая, учудившего отменную шутку. Судя по всему, обещанная накануне поездка «на курорт» состоялась, пока они оба мирно почивали, причем курорт оказался глубоко заграничный и, по Муниному обыкновению, роскошный.

– Мне нравится твоя пижама, – сказала Лилия дрогнувшим от невыразимой благодарности голосом. – Она оглушительно великолепна. Как и ты, дорогой мой старичок.

Сигизмунд приосанился, расцеловал ее по утреннему обыкновению и вышел на террасу, в свет и кутерьму южного утра. И Лилию на секунду пронзил леденящий страх, что он, живой и реальный, вступает в какую-то заколдованную картину, чтобы через мгновение без остатка раствориться в ней, в бесконечно текучей, обманчиво фактурной иллюзии. Она рванулась было следом, но вспомнила про свой чрезмерно смелый ночной наряд и смешно прикрылась атласной гардиной. Прохладная тяжелая ткань была весомо реальна, она охлаждала горячие руки и успокаивала распалившееся воображение. А Сигизмунд между тем свесился через низкую балюстраду и проорал какую-то лихую тарабарщину – так же напористо, как неизвестные горлопаны. Они разом заговорили и захохотали, и Лилия, хотя и не понимала ни единого словечка, отчетливо улавливала в их голосах и почтительность, и желание услужить. Муня оглянулся на нее, поманил.