Марина и Сергей Дяченко - Стократ

– Как можно тосковать о том, для чего даже слова нет?

Молча прошли несколько десятков шагов.

– Вождь сказал, что среди их молодежи нет таких, как я, – признался Шмель. – Вождь сказал…

– Он просил тебя остаться?

– Нет, но, – Шмель запнулся. – Да, просил. Но я же не могу зашить себе глаза, правда?

Лошадь отстала, чтобы пощипать траву на зеленой обочине. Шмель тоже задержался, сорвал пышную метелочку:

– Вот стрельник, он кислый, из его сока готовят «быстро». Чем больше сока вольешь, тем быстрее движение, о котором вкушаешь… Слушай, Стократ, иногда мне кажется, что я начинаю думать, как они.

– Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время?

– Ты запомнил, да?

– Шмель, – сказал Стократ. – Пообещай мне, что сразу же возьмешь ученика.

– Я? – Шмель пригляделся, пытаясь увидеть улыбку в глазах или краешках губ, но его спутник смотрел серьезно. – Но я же… сам пока глупый, ты понимаешь, как я могу кого-то учить?!

– Просто пообещай, – Стократ по-прежнему не улыбался. – Ну?

На повороте он остановился, чтобы в последний раз посмотреть вниз. Все, кто бывал в этих местах, в один голос твердили – нет ничего красивее лесов из розовой сосны, особенно если глядеть сверху, с Белой дороги.

Он смотрел на лесопильню, на реку с пристанью. На раскиданные в рощах дома Правой и Левой руки. На блестящие крыши Макухи. Там еле слышно бил барабан – хоронили несчастливого торговца Сходню. И Шмель, вероятно, был на похоронах, а где же еще?

– Хоть бы он успел повзрослеть, прежде чем все начнется, – сказал Стократ вслух.

Дети лесовиков в конце концов прозреют. Перестанут зашивать себе глаза, посмотрят на свет; однажды попробуют сказать друг другу слово или нарисовать картинку на гладкой стене. И тогда Язык умрет; умрет высокое искусство, способное заставить человека рыдать и смеяться, и чувствовать себя ближе к небу…

Язык, возникший по недоразумению. Язык, который скоро сделается ненужным никому.

– Храни его, Шмель, – сказал Стократ негромко.

И пошел в гору, не оглядываясь.

IV

– Будет жаль, если Язык погибнет, – тихо сказала старуха. – Еще жальче будет, если этот парень, Шмель, не успеет в жизни сделать всего, на что способен, к чему предназначен. Но и Шмель не бессмертен. И Макухе не стоять вечно. И Обитаемый Мир, если имеет начало, – когда-нибудь закончится, Стократ.

– Я знаю.

Старуха внимательно посмотрела сквозь огонь:

– Создатель упал на камень, заключенный в небесную искру, как ядро в ореховую скорлупу. Это было начало Мира. Но другая звезда родила искру, искра заблудилась в темноте и упала вниз, на камень. И внутри была смертная девочка, и она положила миру предел.

– Красиво звучит, – сказал Стократ. – Но мне важна девочка, а не мир. Я не хочу, чтобы ее использовали, как орудие или даже оружие. Я не хочу, чтобы ее запирали и прятали. При этом я сам хочу запереть ее и спрятать, и не вижу другого выхода.

Облака медленно таяли, предвещая рассвет. Между ними проглядывали звезды.

– Выход, может быть, и есть, – медленно сказала старуха. – Если начало мира и предел его сойдутся вместе, и осознают свое родство… Но для этого наш Создатель должен быть человеком и ходить среди нас.

– Чтобы ходить среди людей, не обязательно быть человеком, – сказал Стократ.

Глава четвертая

Тень

– Ты бы не ходил дальше, – сказал кротобой.

Мирный охотник, дающий советы вооруженному незнакомцу на дороге, мог означать разное. Например, знак судьбы – мистическое явление безо всяких причин, но с важными последствиями. Или засаду – если вон в тех кустах прячутся товарищи охотника, числом, к примеру, десять. А может статься, Кротовая Дубрава переживает спокойные и беспечные времена: все доверчивы и смелы, как птицы в том лесу, где не ступала нога человека.

Охотник тяжело дышал, на плече у него помещалась туша здоровенного крота, черного, с рыжевато-палевым отливом. Крот весил немногим менее охотника и почти касался земли страшными передними лапами. Стократ покачал головой: вооруженные незнакомцы вряд ли могли напугать этого человека, а совет он давал по доброте душевной.

– А почему не ходить?

– Там у нас… застава, – кротобой встряхнул ношу, поудобнее устраивая на плече. – Не пускают, понимаешь. Если уж туда проберешься, на свой страх и риск, – обратно точно не пустят, убьют.

– Мор? Болезнь?

– Вроде того, – кротобой топнул сапогом о дорогу, сбивая комья свежей земли. – Ты, я вижу, издалека пришел, чужестранец…

– Бродяга, – Стократ кивнул.

– Так поспрашивал бы, что тут делается, прежде чем по дороге напрямик брести! – рявкнул кротобой и, сопя, поволок добычу дальше.

Стократ проводил его взглядом. Потом присел на камень и развернул карту.

Некоторые дороги проходимы только зимой, другие – только летом. Весной и осенью знатоки Холмистых Равнин советуют путникам оставаться дома – ледяные тракты плавятся, а грунтовые размякают. Летняя погода установилась с неделю назад, и карта утверждала, что дорога надежна.

Дорога рассекала надвое огромный лес, обозначенный на карте как Кротовая Дубрава. Местные жители, если верить карте, промышляли охотой и рыбалкой, а возиться в земле не любили. Торговали с соседями кротовым жиром, на выручку покупали хлеб. В лесу полно было ягод, грибов и птицы, в мелких реках водилась рыба…

Стократ отыскал место на карте, где – приблизительно – помещался камень, сию минуту впившийся ему в зад. Дальше по дороге, совсем недалеко, имелся поселок под названием Длинный День.

– Значит, мор? – спросил Стократ золотистую мошку, вившуюся у лица. – В лесу?

Он поколебался, выбирая направление. Потом хмыкнул, поправил пояс с тяжелыми ножнами и зашагал в ту же сторону, куда и направлялся до встречи с кротобоем.

Лучников он увидел раньше, чем они его: деревянный настил на верхушке мертвого дерева был выстроен наспех и без намека на маскировку. В свете закатного солнца свежее дерево сверкало, как золото на вскопанной грядке. Сторожа, два молодых стрелка, глядели на дорогу, повернувшись к Стократу напряженными спинами. Их луки были готовы к стрельбе. Стократ не любил лучников, хотя стрелы в полете, бывало, отбивал.

Он подошел совсем близко, а они его так и не заметили. Веревочную лестницу никто и не думал подбирать. В щели между досками настила Стократ видел подошвы сапог – у одного сторожа новые, у другого прохудившиеся.