Виталий Каплан - Тайна аптекаря и его кота
Так вот, стою под этой тайной комнаткой, которую сам про себя прозвал я злоумышленей. Ну как вот есть спальня, едальня, парильня, цирюльня, так у нас там — злоумышленя. Левой рукой о доски опираюсь, правую у уха держу, а ногой время от времени притоптываю, чтоб, значит, крыс пугнуть. Нет, почтенный брат! Сверху сей топот никак услышан быть не мог. А если и почуяли бы какой звук, так решили бы, что это крысы в подполье шумят. И правильно бы решили.
Да, верно, холодно там было. И время-то уже нежаркое стояло, листва почти вся облетела, поутру лужи тонюсеньким ледком уже затягивались. А на мне — рубаха холщёвая, до дыр изодранная, да штаны ничем не лучше. Но от холода и польза имелась — не так больно было иссечённому телу. Я к тому ж и капустный лист куда надо приложил — на ощупь, ясное дело, капусту нашарил, как только сверху люк за мной захлопнулся.
А в злоумышлене разговор идёт неспешный. Чую по голосам — дядюшка и те самые купцы, до которых я заказ ихний не донёс. Купцы, как уж сказал я, из Амглуса, а Амглус — это уже за восточным рубежом Державы.
— Нет, почтеннейший, — дядюшка внушительно так вещает, — за такие дела вы лучшей цены не найдёте. Можете, конечно, к хромому Басадару обратиться, он меньше запросит. Да ведь надует, старая крыса, уж мне ль его повадки не знать! Вы всё получше обмозгуйте, я ж не тороплю. Да и куда торопить-то, в эту ночь всё одно из-под крыши никуда, сами ж знаете, Зелёный Старец на небо выкатился. Храни нас Творец и Святое Его колесо!
— Так-то оно так, — возражает один из купцов, судя по басу, тот, что пониже да потолще, — но времени-то мало, до снега всё успеть надобно. А на заставах нынче прямо как не люди, а волки в доспехе! Пяти огримов с носа им уже и мало, семь требуют. А тут вы ещё… ну не в убыток же себе нам работать, чубыть его в хрынду.
— Да всё так, — соглашается дядюшка, — но у меня ж тоже интерес имеется. Вот кабы седьмую долю мне предложили, то был бы у нас совсем иной разговор, и много чем посодействовал бы, у меня и к Раихалалю ниточки имеются.
— Ха, седьмая доля! — тут уж второй купец вмешался. — Всего-то нужна от вас, почтеннейший, такая мелочь, а вам седьмую подавай. Если уж долю, то только десятую, но про то ведь и разговор, что дело от вас требуется разовое, и потому речь об однократной выплате. И не о двухстах пятидесяти огримах, а не более чем о двух сотнях. Больше просто смысла нет. Вот вы старого Бадасару честили, к нему обращаться не советовали, а я так мыслю, что коли его послушать, то это он вас, не в обиду будь сказано, крысой обзовёт и предостережёт от всяких совместных с вами предприятий. Ну а как нам, людям пришлым, понять, кто ж из вас обоих прав, а кто жук хитрый? При том, что, опять же не обижайтесь, но оба вы те ещё жуки… Посему в нашем положении первым делом следует на цене экономить.
Задумался дядюшка, а пока он думал, успел я особо наглой крысе пинка дать. На звук бил, и попал же! Взвизгнула поганая тварь, метнулась подале… Не вернулась бы только с подругами. Крысы — они ж только когда толпой смелые.
— Ну, может, двести двадцать, — решился дядюшка. — И вот ещё что. Коли уж завяжется у нас с вами, сделаю малый подарочек. Мальчишку моего приблудного себе забирайте. У себя в Амглусе вы на невольничьем рынке за него и двадцать пять, а то и тридцать огримов выручите. Если отмыть, конечно. Ну или на худой конец в рудник продадите, уж всяко не меньше десятки дадут.
Замер я, и как замер — так холод со всей злости на меня и накинулся, ледяными пальцами шею сдавил.
— А что ж, самому не надобен? — усмехнулся тот, что басовитый.
— Да наглый он и ленивый, — охотно пояснил дядюшка. — Больше хлеба проедает, чем пользы приносит. Я-то по доброте, Творцом завещанной, пригрел бродяжку, да видно, зря. Уж сколько порол, а не идёт ему в толк наука. Так что если сладим мы, то завтра и забирайте.
— Так ежели он такой наглый, — подал голос который повыше, — то как бы дорогой не сбёг…
— Это дело нетрудное, — хихикнул дядюшка. — Связать хорошенько да в телегу под мешки сунуть. А ещё могу сон-травы заварить, такому мальцу много ли надо? До порубежья уж точно дрыхнуть будет…
— Ну, подарочек, конечно — оно неплохо, — задумался басовитый, — но двести двадцать многовато! Двести десять — моё последнее слово.
Поскрипел мозгами дядюшка, а потом ладонью по столешнице хлопнул.
— Ну, почтенные, быть по сему! Говорил же — всё у нас получится!
А я стоял, быть может, всего в локте под дядюшкой Химараем, и горькую дума думал. Значит, вот оно как вышло! Продал меня дядюшка, отцов младший брат, заезжим прощелыгам, а те меня в Амглусе в рабство продадут. И хорошо ещё, коли к хозяину, а то ведь и на рудник могут, на смерть верную. Очень умно дядюшка повернул. От наследника законного избавился, при котором он покуда опекуном числится, а потом, как в возраст войду, обязан будет всё хозяйство мне передать и ступать себе подобру-поздорову в свою Малую Глуховку, просо сеять. А тут как всё один к одному складывается. Пропал племянничек, и когда и как, уж и не установить будет. Среди трактирной обслуги никого и не осталось, кто отца моего помнит и меня знает. Для всех нынешних я просто мальчик на побегушках, и вздумай я заявить свои права на трактир — в лучшем случае посмеялись бы, а скорее всего, отодрали бы за уши, чтоб неподобного не сочинял. Но это пока, а что коли подрасту да к окружному исправнику заявлюсь, и свидетелей призову, кто личность мою удостоверить сможет? В окрестных деревнях такие найдутся… Нет, надо одним махом всё и решить. Я в Амглусе сгину, тут меня никто искать не станет, а через восемь лет за давностью и позабудут. Останутся тут две могилки, бурьяном заросшие, и трактир — теперь уж и по закону дядюшкин, ибо считается он не только опекуном моим, но и полноправным наследником.
Только вы, почтенные братья, не думайте, что это я тогда всё так чётко по полочкам раскладывать умел. Тогда я тоже всё это понял, но не словами, а как-то душою, что ли. Стоял и про всё забыл — и про холод, и про крыс, и про боль. И так мне худо сделалось, что прямо всего изнутри скрутило! Всего ночь осталась, а назавтра опоят меня или повяжут — и повезут на погибель.
И тогда понял я, что одно мне средство осталось. А как понял — так меня снизу доверху как молнией пронзило, и закружилась тьма, лиловыми сполохами озарённая, и заплясали перед глазами радужные пятна, и всё желтее они становились, всё меньше — а вскоре и вовсе в огоньки свечные слились. Покрутил я головой, первым делом кота увидел, на излюбленном своём месте, на том книжном шкафу, что пониже. Сверкает кот глазищами, шерсть встопорщена, усами шевелит. Потом уж господина приметил — у окна он стоял ко мне спиной и в темноту заоконную глядел, будто нашёл в ней чего занятное.
— Всё, Гилар, — сказал он не оборачиваясь, — в порядке твоё здоровье. Пахать на тебе можно. Вставай и можешь спать идти. Хочешь в чулан, хочешь в людскую. До утра ты мне будешь не надобен.
Лист 22
На другой день снова графеныш пришёл, блистательный Баалару Хидарай-тмаа. Только на сей раз поскромнее оделся, и вместо сабли не по росту прицепил на пояс маленький кинжал в серебряных ножнах. Видно, ну никак не могут высокородные на улицу без клинка выйти. Честь не позволяет.
Пришёл он, впрочем, по-умному, к концу приёма. И очереди своей не ждать в нижней гостиной, и меньше светиться. Хотя ему ещё в тот раз господин объясненьице придумал: юный граф сюда прыщи сводить ходит. Дело понятное, правильное дело.
Всё-таки подождать ему пришлось, пока прежняя посетительница, толстая старая купчиха, на хворости свои господину жаловалась. И поясницу у ней ломит — к дождю, и в ухе свербит — не иначе, к пожару, и живот пучит после обеда. Мне подумалось, что она вообще сюда не лечиться пришла, а поделиться горестями, душу облегчить. Потому что ведь не абы к кому, а к наилучшему лекарю, пусть кто победнее, завидует.
Не стал я её за ковром слушать, уж тут-то ничего интересного нет и быть не может. Побежал в малую гостиную, где графеныш в кресле сидел и ждал.
Впрочем, когда я туда сунулся, он уже не сидел, а бродил взад-вперед, вроде как картины разглядывал на стенах. Но видно по нему было, что начхать ему на картины эти, а просто уже невмочь в кресле маяться, ждать. Волнуется высокородный, переживает за братишку молочного. И поделом — сам же виноват, нечего было перед пацанами выслуживаться. Ну а что вас удивляет? Пацаны и есть, хоть и графских да княжеских кровей. Они выёживались, он выслуживался.
Впрочем, мне его очень скоро жалко стало. Ведь как в Святых Посланиях сказано, в каждом из человеков корень греха живёт и в разные стороны побеги испускает. У графёныша — в одну, у меня — в другую, а кустик-то один и тот же. И ведь мается, наследство своё господину отписать готов. Ну, положим, сейчас он того, что имеет, не ценит — на золоте ест, на пуховых перинах спит, и уверен, что так оно всегда будет. Но ведь подрастёт же когда-нибудь, поймёт, что такое денюжка и почему её всегда не хватает — и графам не хватает, и князьям.
