Марина Дяченко - Скрут
Она поднялась. Механически отряхнула безнадежно испорченное платье; медленно, будто нехотя, двинулась к месту своего будущего преступления.
Сеть, опутывающая поросенка, слабо подергивалась. Илаза замерла; ТОТ трапезничал. Рядом с тушкой несчастного свиненка в паутине темнела еще одно тело; Илаза вдруг похолодела. Она почему-то не думала, что паук настолько огромен… Он движется так молниеносно и бесшумно, что истинные его размеры…
А хватит ли стекла?!
Ей послышалось глухое, утробное уханье. Скрут покончил с кровью и приступил к голове; Илаза стояла, не решаясь опустить на землю занесенную ногу. Увлечен пиром, неподвижен… Арбалет! Сейчас бы арбалет, да твердую руку, да…
Чуть треснули ветки. На какую-то долю секунды Илаза разглядела в просвете между ними брюхо – покрытое все той же седой клочковатой шерстью, с восемью мощными основаниями лап, расположившимися по кругу, как спицы; рот ее наполнился горькой и вязкой слюной. Справляясь с тошнотой, она успела мельком подумать: вот бы куда всадить стрелу. Умирай, невозможное страшилище. Умирай…
Скрут исчез. Мгновение назад Илаза видела его тенью среди сплетенных ветвей – а теперь перед глазами ее оказалась обезглавленная поросячья тушка в объятиях слабеющей паутины. Свершилось. Все…
Она опустилась на землю. Привалилась спиной к стволу; теперь только ждать. И надеяться, что умирающая тварь не догадается напоследок, в чем дело, и не впрыснет Илазе порцию яда «для очень плохих людей», который делает кровь уже не кровью…
Ей захотелось спрятаться. Хоть на дно ручья; с трудом поднявшись, она побрела вниз, к воде. Она так тщательно уничтожила следы толченого стекла на камне… Она так долго смывала с себя запах духов… Бедный парфюмер. И на дне сознания – маленькое колючее сожаление: со смертью того не повторится больше танец цветных мотыльков перед глазами. То подаренное жгучим жалом забвение, то совершенно счастливое состояние, которого в обыкновенной жизни не бывает. Или почти не бывает; Игар. Алтарь…
– …странно идешь. Не заболела?
Она через силу улыбнулась. Невозмутимость, доброжелательная невозмутимость; она подняла глаза, оглядывая кроны над головой:
– Я… Все хорошо. Можно… поговорить?..
Она сама не знала, зачем ей это понадобилось. Та, отравительница из страшной сказки, обязательно заводила беседу с уже отравленной жертвой и наблюдала, высматривала, как бледнеют постепенно щеки, как срывается голос, как в глазах появляются ужас и осознание смерти… А перед этим было полчаса милой беседы…
– О чем? О бродячих менестрелях?
Он не настроен на любезности. Он хочет ее отпугнуть; подавив содрогание, Илаза улыбнулась:
– О… скрутах. Я не знаю, кто это такие, и потому я…
За ее спиной звонко щелкнул сучок. Она вздрогнула, но не обернулась.
– О скрутах мы говорить не будем.
Ей померещилось, или его голос действительно чуть изменился? Отчего – от запретного вопроса? Или толченое стекло?..
– Не будем, – согласилась она сразу же и с готовностью. – Но… тогда о… пауках?
Воистину, ее тайна придала ей смелости. Та, отравительница, наверняка говорила с жертвой на весьма скользкие темы – чтобы посмотреть на удивление, в последний раз проступающее на быстро бледнеющем лице. Жаль, что Илаза не видит лица… собеседника.
– Гм… – похоже, он удивился-таки, его интонации сделались более человеческими, чем когда-либо. – А зачем о них говорить? Ты что, пауков не видела? Пауки счастливы, когда сыты… Когда голодны, злы…
Никогда прежде он не был таким разговорчивым. Илазе казалось, что она в утлой лодчонке несется навстречу водопаду – брызги в лицо и захватывает дух.
– А… сейчас они сыты?
Поросенок без головы. Медленно ослабевающая паутина. Нажрался, ох как нажрался… И, может быть, в последний раз?..
По веткам над ее головой пробежала тихая дрожь. Илазино сердце прыгнуло, как лягушка; она понятия не имела, как умирают от толченого стекла. Как умирают чудовища.
– Сейчас, – медленный ответ, – сейчас – да…
Он чувствует неладное? Возможно, не стоило заводить этого разговора? Уйти? Переменить тему?..
Она улыбнулась – немного заискивающе:
– Я… понимаете, я, может быть, и глупая… но я не могу неделями молчать. Разговаривать с собой… тоже все время нельзя, верно?.. Я хотела попросить вас… немного побыть моим собеседником. Больше мне просить некого…
Она говорила медленно, тщательно подбирая как бы случайные слова. Она всматривалась в листву над своей головой, пытаясь уловить движение. Или звук… какой-нибудь непривычный, несвойственный ему звук… Чувствует ли он? Или… почувствует позже?
– Н-ну… – Святая Птица, какие у него вдруг человеческие интонации! – Ну, если тебе кажется, что я могу быть тебе интересным собеседником… И хоть что-нибудь, рассказанное мной, будет и тебе интересно тоже…
Голос в ветвях запнулся. На мгновение Илаза увидела суставчатую, в зазубренных крючьях ногу, неловко обнимающую темный толстый ствол напротив. Не показалось, нет; конечность тут же втянулась обратно и скрылась в листве.
– Я, возможно, буду спрашивать странное, – она старалась, чтобы голос ее звучал как можно ровнее и беспечнее. – Может быть, запретное… Например…
Она запнулась. Она хотела спросить про жало. Про укол, подаривший смерть менестрелю Йото, паралич предводителю Карену и неестественную легкость ей, Илазе. Стоит ли спрашивать сейчас, когда, возможно, началось уже действие толченого стекла? Не слишком ли скользкая дорожка?..
– Так о чем ты…
Голос оборвался. Как-то слишком уж резко. Будто запнулся; Илаза напряглась, всматриваясь в листву. Крепко сжала мокрые кулаки; не удержалась:
– Вы… может быть, нехорошо себя чувствуете? Или мне показалось?
Скрипучий смешок. Какой-то слишком натужный:
– Может быть…
Шелест листьев, тишина; Илаза как-то сразу поняла, что осталась в одиночестве. Что собеседник исчез, не попрощавшись.
* * *Старший брат Вики, Кааран, с дозволения родителей собрался привести в дом жену. Девочка сперва решила, что Кааран приведет малолетнюю, как она сама, невесту – однако будущая Кааранова жена оказалась взрослой девушкой, и девочка ощутила нечто вроде обиды.
Все объяснила вездесущая Лиль. Не всякий мужчина может себе позволить, как Аальмар, растить невесту и ждать; ветвь Каарана не так богата и не так близка к стержню рода, потому Кааран поступает против обычаев предков, и в этом нет ничего удивительного, нынче так делают почти все…
Девочка хмурилась. Ей казалось, что обычаи рода – чужого рода, в который ей только предстоит войти! – оскорблены. Впрочем, когда-то давным-давно ее собственные родители шокированы были предложением Аальмара, эти обычаи почитающего; воистину, «в каждом селении – свой колодец». Там, где она родилась, и свадьбы-то игрались совсем по-другому; теперь она наблюдала за праздничными приготовлениями с горячим, несколько болезненным любопытством.
Столы через весь двор, вышитые скатерти, визг поросят и кудкудахканье кур, ароматы коптильни – все это бывало и в ее родном селении тоже. На ее родине, как она помнила, еще и овечку к воротам привязывали – черную, если невеста черноволоса, белую, если она белокура, тонкорунную, если приданое достаточно богато, и стриженную, если замуж идет бесприданница…
Теперь овечки не было. Был матрас, по традиции набиваемый семью разновидностями душистых трав, и, что особенно поразило девочку – красная простыня для новобрачных.
Простыня была из шелка. Ее купили заранее и развесили во дворе на веревке; там она и провисела до свадьбы, переливаясь всеми оттенками алого, приковывая девочкин взгляд и почему-то вызывая тревогу. Простыня была как символ тайного и страшного, связанного с обрядом сочетания мужчины и женщины; Большая Фа, распоряжавшаяся, по обыкновению, всем и вся, находила время напомнить девочке, что она уже большая, что и ее свадьба не за горами и скоро такая же красивая простынь будет приготовлена для нее…
Девочка испытывала странное чувство. Всеобщая радость передавалась и ей – но на дне радости жил страх.
На свадьбу явилось множество полузнакомых и вовсе незнакомых людей; девочка чувствовала по отношению к себе умеренное любопытство. Умеренное, потому что центром внимания была, конечно же, невеста.
Ее звала Равара. Ее русые волосы, незаплетенные, опускались до колен и мешали разглядеть платье – а платье было изготовлено за пять ночей тремя искусными мастерицами, и опытный глаз легко читал по нему всю историю девушкиного рода. Шесть пышных юбок, одна чуть короче другой, символизировали пять ветвей ее славной семьи, и по краю самой длинной шел яркий узор, призванный оберегать от злых чар; похожая в своем наряде на молодую, посеребренную инеем елку, невеста почти ничего не ела и не пила, а только обходила, по традиции, гостей, кивала, опускала глаза и снова возвращалась к жениху, чтобы, нагнувшись, коснуться губами пряжки его пояса.
