Джон Уитборн - Рим, папы и призраки

— Хорошо! — вздохнул Добени. — Убивайте его — и готово!

— Если бы это было так просто, — пробормотал Солово, воспитанный в традициях более древней культуры, полагавшей убийство только началом политики.

Маленький отряд, высланный с самым курьезным из поручений, должен был торопиться. Каждый день приносил новую депешу от короля Генриха, подгонявшего их известиями о новых бесчинствах. Север терзали налетчики; в Свободном Суррее (Libertas Suth-rege, если угодно!), где у его величества были поместья, обнаружилась наглая прокламация. Кельтская фантазия и изобретательность Генриха быстро истощались теми объяснениями, которые ему приходилось стряпать. В письмах попадались грязные намеки относительно стоимости услуг Солово и полновесности королевских сундуков.

Но адмирал не торопился.

— У нас нет времени на спешку, — не без важности объяснял он в ответном письме королю, тем самым испортив пир и послужив причиной королевской головной боли. К существенному, хотя и не высказанному недовольству Генриха, Солово методически выписывал зигзаги, следуя за своей мыслью по переменчивой карте варварской Англии: предавался раздумьям в Сент-Олбансе, рассматривая пустырь там, где должен был находиться Уинчестер, видел возрождение обоих думнонитов[44] перед вратами Сайренсестера. Каждый раз он со своим отрядом, включая эскорт солдат, появлялся на миг позже, чтобы самим испытать этот «сдвиг». Однако от столь тонкого ума, каким был одарен адмирал, трудно было скрыть, что каждая новая встреча происходит все ближе и ближе и что шаг за шагом они неотвратимо устремляются на запад. Способный понимать даже пауков, он узнавал паутину с первого взгляда.

Кельтский край, Корнуолл, казался неплохим местом, в достаточной мере удаленным от центра, с которого нужно было сорвать паутину и поглядеть, что из-под нее тянулось к добыче. По чисто эстетическим соображениям адмиралу приходилось соглашаться со своими спутниками, но у него были некоторые идеи.

— Ну, возьмем, например, этот остров, — проговорил Добени, указывая на гору Святого Майкла за проливом. — На что он годен? На этой земле ничего хорошего не растет, а укрепления устарели лет на пятьдесят — даже для Шотландии! (Последнее слово вышло с особенным ядом.) И как в… как звалось местечко, через которое мы проехали?

— Лудгван, — заторопился де Пуэбла, опасаясь порожденных бренди вспышек раздражительности барона.

— И как в… этой деревне, если ее можно удостоить подобного титула, пробулькал Добени. — Короче говоря, мне приходилось рушить куда лучшие дома, чем у них. Нечего удивляться, что в девяносто седьмом бедолаги полезли в Англию… чтобы хоть посмотреть, как люди живут. И еще…

Дуновение бриза с залива теребило модную стрижку — под горшок адмирала, он же тем временем выключил голосовые частоты, чтобы расслышать более тонкий шепот — как внутри себя, так и снаружи.

На ныне затонувшей дороге к горе отчетливо виднелись два молодых принца — более вещественные, хотя и не по-земному спокойные… как никогда прежде. На таком расстоянии могли ошибиться даже обученные морем глаза Солово, но он не сомневался: они улыбались ему, как и раньше. Вода омывала их ноги не так, как ей это положено, ветер не шевелил золотых кудрей. Простое дополнение к пейзажу ради удобства адмирала — они глядели на его словно из спичек составленную фигурку, и он отвечал им таким же взглядом.

— Вы что-то увидели, адмирал? — осведомился де Пуэбла, внимательный, как кот, под покровом нарочитой неуклюжести.

— Ничего, кроме того, что постоянно сопровождало меня в этом путешествии, посол. — Ответ оказался не очень полезным. Однако внезапное озарение — как будто тучи разошлись в грозовой день — посетило Солово; откровение заставило его улыбнуться.

Когда адмирал вновь взглянул на гору, крепость на ней уже не казалась ветхой и устарелой. Набитые пушками этажи поднимались к небу над откосами самых новейших бастионов в нидерландско-итальянском стиле.

Даже Добени мог видеть, что место это — не предмет для насмешки, как и черно-белый флаг Святого Пирана. Лишь ухмылки на лицах принцев, остававшихся на затонувшей дороге, не изменились… впрочем, опытный взгляд Солово находил, что они сделались чуточку шире.

По решению адмирала они обратились в церковь Лудгвана, и их приветствовали в «Свободном Кернове» на сомнительном английском. Когда священник по имени Борласе конфиденциально осведомился о делах, которые привели к нему иностранцев, Солово без малейшего смущения заколол его стилетом в дверях алтаря.

— Но я должен был проверить справедливость своей теории, — протестовал адмирал, выслушивая шокированных спутников.

— Сами же попросили меня произвести расследование, — проговорил адмирал, — и разобраться, а потом осуждают мои методы!

— Согласен, — выразил сочувствие его соотечественник. — Этих англичан никогда не поймешь. Сами-то грубые, как похотливый турок, и вдруг еще начинают ни с того ни с сего возмущаться тобой.

— Именно, — ответил Солово, испытывая пробуждение теплого чувства к молодому человеку и радуясь подобной встрече, — а их юмор…

— Не выше сортира, — кивнул молодой человек. — Да, я вляпался в это дело — и они веселятся, — вляпался, понимаете?

Адмирал Солово посетил Вестминстерское аббатство, чтобы послушать мессу и вознести молитву о скорейшем возвращении домой. Между тем возле двери взгляд его остановила легкая фигура с альбомом и угольной палочкой. Явное изящество и вкус в одежде свидетельствовали, что перед адмиралом не туземец, а, как оказалось, флорентиец; но адмирал готов был простить новому знакомому его происхождение ради цивилизованного разговора… и возможной выгоды.

— Ваши наброски выдают немалый талант, — начал Солово. — Мастер?..

— Торриджано… Пьетро Торриджано.[45] После столь долгой учебы иначе быть не могло.

Адмирал оглядел художника с ног до головы, однако не получил удовлетворительного ответа на возникшие вопросы.

— Ваш стиль свидетельствует о школе, — согласился он, — но остаточные признаки незнатного происхождения говорят о недостатке средств на подобную роскошь.

Торриджано сухо улыбнулся.

— Всем, чем я обязан не Богу, я в долгу перед Медичи, — произнес он и, завершив вторую часть признания, сплюнул на каменный пол. Прохожий певчий одарил их свирепым взглядом, однако предпочел воздержаться от упреков. Проклятые чужеземцы и без того сами себя погубят.

— Герцог Лоренцо, прозванный Великолепным, — продолжал Торриджано, не переставая торопливо набрасывать рисунок, — избавил меня от участи крестьянина и отдал учиться ваянию. Нас обучил Бертольдо — вы его знаете, — ученик самого Донателло![46]