Далия Трускиновская - Окаянная сила

И вспомнится Аленке, как он, окаянный, на нее навалился, как вопила от ужаса, — ну, так бы и благословила дурака пестом по лбу!

Одно было во всем этом благо — на болотном острове никакие стрельцы Аленку не сыщут, в застенок не поволокут. Порой она даже задумывалась — а не спас ли ей жизнь Баловень со своими налетчиками?

Рано утром бабка Голотуриха добежала до избенки, торкнулась в стенку. Аленка наскоро сотворила молитву, обулась и, пытаясь на ходу угрызть свое вчерашнее неудачное печево, вышла наружу.

— Держи-ка, купчиха, — Баловниха протянула ей обещанный кожушок. В нем и впрямь оказалось сподручнее.

Синюю телогрею Аленка теперь носила не щегольски — завязав на спине длинные рукава, а наоборот — вдевая в те рукава руки. А поскольку кроили ей, как на боярышню, то рукава, будучи отпущены, свисали ниже колен, приходилось их собирать и закреплять наскоро изготовленными зарукавьями. Кожушок поверх телогреи был неплох, а Баловнихе ферезея оказалась в самый раз.

Пошло их по орехи три бабы — Баловниха, Катерина да Аленка, да Катеринина старшенькая — Дарьица, десятилетняя девочка, да бабка Голотуриха. Вела Баловниха — она знала, на что глядеть, путь по болоту держа, да где сворачивать. Бабка же по дороге толковала про всякие страсти, Христом-богом упрашивая Дарьицу с Аленкой не отставать от старших, не терять их из виду. Аленка слушала вполуха.

Вдруг ее внимание привлекла россыпь красных ягод. Она присела на корточки, задержав тем шедшую за ней след в след Катерину.

— Да клюква это! — сказала недовольная баба. — Не видала, что ли?

— Клюковку трижды в год собирают, — назидательно заметила бабка Голотуриха. — Как лето кончится — клюква тогда обильна и крупна, да только тверда, в холодной воде дозревает. Этой мы уже малость запасли. Потом — после заморозков, тогда она самая вкусная. Скоро за ней отправимся. И есть еще клюковка-подснежница — перезимует она под снежком и от того делается слаще. Вот похолодает — и будем мы с тобой по утрам пить горячий взварец из малины и клюквы.

Аленка с великим недоумением глядела на кочку — ей почему-то казалось, что клюква непременно должна расти на высоких кустах. А она вовсе понизу стелилась.

С чего-то Аленке вздумалось, что по орехи пойдут той же дорогой, которой Федька вел ее на остров. А дорога оказалась иная — куда короче.

И, видать, где-то поблизости пролегал наезженный путь — когда Аленка тащила к мешку лукошко с орехами, послышалось ей конское ржание, и не так, чтоб очень далеко.

Она прикинула — с какой бы это было стороны?

Какое-то время Аленка слышала лишь лесные шумы да шорохи. И вновь донеслось!

Тут у нее из головы напрочь вылетело, что надежнее всего — отсидеться на болотном острове, что в Москве показываться опасно, что, выберись она с болота, неизвестно даже, к кому идти, у кого помощи просить! Перекрестясь, поставила Аленка лукошко и быстро пошла на звук.

Так уж вышло, что она оказалась в настоящем лесу впервые в жизни. И, не имея под ногами даже едва приметной тропы, вынужденная огибать каждое дерево и каждый куст, вскоре она дала такого круга, что, как ни прислушивалась, ничего расслышать не могла. Да еще и под ногами сделалось топко.

Испуганная этим Аленка стала озираться.

Она оказалась в ложбине между холмами, и вовсе непонятно ей было, как она сюда угодила. Холмы и взгорки окружали ее со всех сторон.

Ложбина была болотистой — ноги вязли по щиколотку. Но вокруг по склонам торчал впритык еловый сухостой, и хвоя осыпалась, чуть тронь. Елки, толщиной с Аленкино запястье, стояли до того часто, что протиснуться меж ними мог бы разве что заяц.

Но зайца тут не было, вообще ничего живого не было, и птицы тоже не пели.

Аленка попыталась вернуться тем же путем, каким пришла в ложбину, но сухостой словно спрятал прореху меж стволами. И хуже того — ей показалось, что елки теснее встали вокруг нее, словно загоняя ее в середину болотца.

Она перекрестилась и прошептала молитву Иисусову. Но не расступился вокруг нее сухостой, и хуже того — стволы, которые сперва показались Аленке прямыми, как бы маревом подернулись и стали кривиться, корчиться, вихляться.

Ноги, стоя на одном месте, уже ушли во влажную землю по щиколотку.

Вдруг Аленка вспомнила, как бабка Голотуриха твердила ей про здешних болотных бесов, а житье им было в трясине, обведенной кругом, а звалось оно — место спорчено, болью скорчено, а попадал туда человек, переступив сдуру незримый бесовский след, а следы те — как бы через один, потому что бесы, попадав на землю с небес, все переломали себе ноги и ковыляют, хромая…

Теперь стало ясно, почему никто до сих пор не обнаружил болотного острова: тропка туда, видать, вела самая что ни есть узкая, а вокруг — сплошные бесовские следы!

Осознав это и узрев внутренним взором свою неминучую погибель в трясине, Аленка завопила во весь голос, призывая то ли матушку Пресвятую Богородицу, а то ли свою родную мать, которой она и в глаза не видывала. Кинулась она сгоряча на сухостой, попытавшись раздвинуть руками стволы, да какая сила может быть в руках у комнатной, рукодельной, малорослой девки? Только ладони ободрала Аленка понапрасну.

Встала она перед непроглядной еловой стеной, перед стволами вихлявыми, перед хвоей ржавой, готовая еще раз кинуться на всё это — хоть грудью, хоть как, лишь бы не вязнуть в трясине! И умудрил Господь — прикрыла Аленка голову и лицо выставленным вперед локтем и, как телка перепуганная, всем телом бросилась на сухостой, продавила его, проложила себе дорогу, хоть и хлестали ее сухие, а не потерявшие гибкости ветки!

— Спасе! — позвала она, ломясь наугад и даже зажмурив глаза — хотя под согнутой рукой их бы хвоя не повредила.

Изнутри сомкнутых век вспыхнуло по золотой искре, но это была одна искра, и в середине ее светлый лик проблеснул, с темными глазами!

— Спасе!..

Выпала Аленка из сухостоя — и понеслась, не разбирая дороги, скользя по палой листве, руками размахивая. Дыхание занялось — а она всё бежала. И остановилась, когда чуть ноги не подломились.

Стоять было страшно — Аленка пошла, тяжело дыша…

— Ау-у!.. — неуверенно позвала она.

— Ау-у! — отозвалась то ли Баловниха, а то ли Катерина.

И досталось же Аленке за утерянное лукошко, уже доверху полное орехов! А она и объяснить не могла, как вышло, что она его потеряла.

— Так ясное дело — леший ее водил! — вдруг сообразила бабка Голотуриха. — А ты, светик, иным разом, как поймешь, что блудишь, сними одежонку, надень навыворот — мол, не ты это! Он и отвяжется.

И привели Аленку обратно на остров. А там великая радость — Федька объявился!