Корнелия Функе - Чернильная смерть

Героический дурак! Он что, не читал до конца ни одной истории о благородных разбойниках? О Робин Гуде, о Ринальдо Ринальдини, о Гансе-живодере? Бывает у таких историй хороший конец? Так откуда же он возьмется для Перепела? Нет уж, ему осталось сыграть всего одну роль: наживки на крючке, вкусной, сочной — и обреченной на верную гибель.

«А я напишу о нем последнюю песню! — думал Орфей, расхаживая взад-вперед по кабинету танцующей походкой, словно нужные слова уже щекотали ему пятки. — Послушайте, люди, удивительную историю о Перепеле, который возвратил Огненного Танцора из царства мертвых, но сам — увы! — при этом погиб». Пробирает до слез, как смерть Робин Гуда из-за предательницы монахини, или одинокая гибель Ринальдо в горах. Да, герой должен уходить достойно… Даже у Фенолио финал не мог быть иным.

А, это еще не конец… Что он там еще пишет, благороднейший из разбойников? «Когда ты напишешь нужные слова, вывесь в окне синий платок (до чего романтично! Идея, достойная Робин Гуда! Похоже и в самом деле постепенно перевоплощается в nepcонажа Фенолио), и ночью я буду ждать тебя на Кладбище комедиантов. Фарид знает, как туда пройти. Приходи один, можешь захватить одного слугу, но не больше. Я знаю, что ты в дружбе с новым наместником и выйду к тебе лишь в том случае, если буду уверен что с тобой нет его людей. Мортимер». (Смотри-ка он подписывается своим прежним именем! Кого он хочет этим обмануть?)

«Приходи один! — Конечно, я приду один, — думал Орфей. — Слова, которые я пошлю вперед себя, ты все равно увидеть не сможешь».

Он свернул письмо и положил в ящик стола.

— Все готово, Халцедон? Дюжина очинённых перьев, чернила, размешанные в шестьдесят пять движений, лист самого лучшего пергамента?

— Дюжина. Шестьдесят пять. Самый лучший, — подтвердил стеклянный человечек.

— А список где? — Орфей рассматривал свои обкусанные ногти. Он их теперь держал по утрам в ванночке с розовой водой, но от этого они, увы, становились только вкуснее. — Твой бестолковый братец загадил своими следами букву «В».

Список. Алфавитный перечень всех слов, употребленных Фенолио в «Чернильном сердце». Орфей совсем недавно приказал Сланцу составить такой словарик (у Халцедона был неразборчивый почерк), но стеклянный человечек успел дойти, к сожалению, только до буквы «Д». Поэтому Орфею в случае сомнений по-прежнему приходилось листать книгу Фенолио. Это отнимало очень много времени, но что поделаешь — результаты подтверждали правильность избранного метода.

— Лежит рядом! — с готовностью отрапортовал Халцедон.

Отлично! Слова уже пошли — Орфей чувствовал их приближение, похожее на щекотание в мозгу. Схватив перо, он едва успевал макать его в чернила. Сажерук. У Орфея до сих пор наворачивались слезы при воспоминании о мертвом Сажеруке в шахте. Хуже ему, пожалуй, ничего не случалось пережить.

А как мучила его память об обещании, данном Роксане у мертвого тела (хотя она ему не поверила): «Я найду слова, пьяняще-сладкие, как аромат лилии, слова, которые одурманят Смерть и заставят ее разжать холодные пальцы, которыми она держит горячее сердце Сажерука». С самого своего прихода в этот мир он искал такие слова, хотя Фарид и Фенолио думали, что он сочиняет одних только носорогов и разноцветных фей. Но уже после первых напрасных попыток ему открылась горькая истина — что одним благозвучием не обойдешься, что аромат лилии не вернет Сажерука и что Смерть требует ощутимой платы: человеческой плоти и крови.

Как он раньше не додумался сделать приманкой Мортимера — человека, который своей пустой книгой сделал Смерть посмешищем!

«Как хорошо, что его не будет, — думал Орфей. — В этом мире достаточно одного волшебного языка — моего. И когда я скормлю Мортимера Смерти, а Фенолио утопит остатки разума в вине, эту историю дальше буду рассказывать я один, и, уж конечно, в ней найдется почетное место для Сажерука и достойная роль для меня».

— Да, вызови мне Белых Женщин, Мортимер! — шептал Орфей, красивым почерком заполняя пергамент. — Ты никогда не узнаешь, что я успел нашептать этим бледным дамам. «Смотрите, кого я вам привел! Перепела. Отведите его к своей холодной владычице с сердечным приветом от Орфея, а мне за это отдайте Огнеглотателя». Ах, Орфей, Орфей, что бы о тебе ни говорили, дураком тебя никто не назовет.

Тихо смеясь, он обмакнул перо в чернила — и вздрогнул, когда за его спиной отворилась дверь. Вошел Фарид. Проклятье, куда подевался Осс?

— Чего тебе надо? — сердито спросил он мальчика. — Сколько раз тебе говорить, нужно стучаться, прежде чем входить. В следующий раз я швырну чернильницу в твою тупую башку. Принеси мне вина! Самого лучшего, какое у нас есть!

Как парнишка на него посмотрел! «Он меня ненавидит…» — подумал Орфей.

Эта мысль ему понравилась. По его опыту, ненависть вызывают лишь имеющие власть, а именно ее он и добивался в этом мире.

Власть.

Кладбище комедиантов

Он садится на холме и поет. Это волшебные

песни, они так сильны, что могут воскрешать

мертвых. Он начинает тихо и осторожно, потом пение становится все более громким и

требовательным, пока торф не вскрывается, а в

холодной земле не появляются трещины.

Кладбище комедиантов лежало на холме над заброшенной деревней Карандрелла. Название сохранилось, хотя здесь давно никто не жил. Почему и куда ушли жители, уже забылось: одни рассказывали о чуме, другие — о голоде, третьи — о двух враждующих семействах, в конце концов перерезавших друг друга. Какая бы из этих историй ни была правдой, в книге Фенолио о ней не упоминалось, как и о кладбище, на котором Бродячий Народ погребал своих мертвецов рядом с могилами жителей Карандреллы, так что они остались соседями на все времена.

Узкая, каменистая тропа вела по заросшему дроком склону от пустующих домов к скальному выступу, откуда взгляд поверх Непроходимой Чащи мог свободно двигаться на юг, где вдали, за холмами, лежало море. Мертвым Карандреллы, говорили в Омбре, — открывается чудесный вид.

Кладбище окружала полуразвалившаяся стена. Для надгробий здесь использовали те же камни, что и для строительства домов. Живым — камни, и мертвым — камни. На некоторых были выцарапаны имена — неуклюже, как будто тот, кто их писал, наспех выучил буквы для того, чтобы вырвать любимое имя у безмолвия смерти.

Мегги шагала между могил, и ей казалось, что надгробия шепчут эти имена — Фарина, Роза, Лучио, Ренцо… Камни без надписей были словно стиснутые губы, печальные рты, разучившиеся говорить. Но, может быть, мертвым все равно, какие имена они носили раньше?

Мо все еще разговаривал с Орфеем. Силач разглядывал его телохранителя, словно мысленно мерялся с ним обхватом бицепсов.

Не надо, Мо! Пожалуйста!

Мегги посмотрела на мать — и сразу отвернулась, когда Реза встретила ее взгляд. Мегги сейчас почти ненавидела ее. Только из-за Резиных слез Мо и стоит сейчас здесь — из-за той ее проклятой поездки к Орфею.

Не только Силач, но и Черный Принц отправился с ними, и Дориа, хотя брат ему это запретил. Он стоял, как и Мегги, на дорожке среди могил и рассматривал предметы, лежавшие у надгробий, — увядшие цветы, деревянные игрушки, башмак, флейту. На одной из могил лежал свежий цветок. Дориа поднял его. Цветок был белый, как женщины, которых они ждали. Почувствовав взгляд Мегги, Дориа подошел к ней. Он был совсем не похож на брата. У Силача волосы были темнее и коротко острижены, а у Дориа они спадали волнами до плеч; Мегги порой казалось, что он сошел со страниц старинной книги сказок, которую подарил ей Мо, едва она научилась читать. Мегги часами рассматривала пожелтевшие картинки в полной уверенности, что их нарисовали крохотными ручками феи, о которых рассказывалось в этих сказках.

— Ты можешь прочитать буквы на камнях? — Дориа все еще держал в руках белый цветок.

Два пальца на левой руке у него не гнулись. Их сломал ему пьяный отец, когда Дориа пытался защитить от него сестру. Так рассказывал Мегти Силач.

— Да, конечно. — Мегги снова посмотрела в сторону Мо.

Фенолио передал с Баптистой записку: «Мортимер, Орфею нельзя доверять!» Бесполезно.

Не надо, Мо! Пожалуйста, не надо!

— Я ищу одно имя, — сказал Дориа смущенно, что с ним нечасто бывало. — Но я… я не умею читать. Я ищу имя своей сестры.

— Как ее зовут?

По словам Силача, Дориа как раз в тот день, когда Зяблик собирался его повесить, исполнялось пятнадцать. Мегги казалось, что он выглядит старше. «Может быть, — сказал на это Силач, — может быть, он и старше. Мать у нас не сильна в счете! Про меня она вообще не помнит, когда я родился».

— Ее звали Суза. — Дориа посмотрел на могилы, словно имя могло вызвать оттуда ту, которой оно принадлежало. — Брат говорит, что ее похоронили здесь. Только он точно не помнит, где.