Наталья Колпакова - Лучший из миров

Вонзив зубы в клейкую булку, он снова почувствовал себя собой. Накатил зверский голод, вернулись какие-никакие чувства. Он смотрел через лобовое стекло на несущийся мимо мутный поток транспорта, на бесконечные ряды домов дальше, по ту сторону шоссе – ему даже не хотелось знать, как оно называется. Все это начиналось прямо от бампера его автомобиля, чтобы никогда не кончиться, а позади Дана, за подголовником, словно и не было ничего. Серое клубящееся марево. Неизвестность. Он обостренно, всей кожей, ощутил душноватое тепло салона. Это крохотное пространство в тонкой кожурке пластика и металла было сейчас его единственным прибежищем. Единственным прибежищем в чужом мире. Такого жгучего переживания своей чужеродности у Дана не было никогда, даже на первом марше через Проход. Наоборот, он тогда моментально освоился во Втором мире. Не было ни страха, ни настороженности, ни отторжения, столь естественного для обитателя Лучшего из миров, нисходящего в заведомо худший.

Рядом шевельнулась Тейю. И Дан понял. (Нет, все-таки он еще не вполне оклемался, медленно соображал!) Он понял, откуда это все сейчас – ожидание опасности, грызущая тревога, беспомощность. Ощущение, что он управляет событиями не больше, чем клок пены на гребне волны управляет бурей.

Просто он был сейчас не один. Впервые в жизни. Не как раньше, в Ордене, большую часть сознательного существования, – как отменно сработанное зубчатое колесико в сложнейшей механической игрушке. И не как совсем давно, маленьким ребенком при обожаемом и недосягаемом учителе. Так прежде не было. Дан вдруг понял, что до сих пор не умел бояться. Ну не научили его. Главной силой – а значит, и главным источником опасности – в Первом мире была магия. Ловчие, защищенные от магии своим аномальным даром, могли не бояться ее, и это было равнозначно тому, чтобы не бояться ничего. А теперь с ним была Тейю. Тейю зависела от него. Спасти ее было практически невозможно. И не спасти – невозможно. Совсем. Страх, нормальный земной страх влез в Дана в виде тревоги за другое живое существо. Дан катастрофически очеловечивался. Сейчас казалось немыслимым, что каких-то несколько часов назад он ловил смертельно опасных спецов на живую приманку.

Тейю почувствовала его взгляд, подняла глаза, светившиеся благодарностью. Невероятно, она не только не осуждала, она благодарила его! У Дана сдавило горло. Проклятье, на самом деле все хуже, гораздо хуже. Зависимость от него Тейю делала зависимым и его. Он уже не мог принимать взвешенные решения, если они ставили под удар Тейю, не мог действовать оптимально, если это означало риск для нее. Вот черт… И что ему, спрашивается, делать?

Тейю вздохнула, и Дан ободряюще похлопал ее по руке. Как старший брат. Будь оно все неладно. Остывшая еда, казалось, вся была сделана из одного вещества, только покрашенного в разный цвет. Дан и Тейю молчали, старательно избегая встречаться взглядами, а позади, прямо за подголовниками, начиналось неизвестное, и потому оба смотрели вперед, в лобовое стекло. Там ветер вконец иссек облака, и они пролились колючим, злым дождем. Но что-то еще изменилось. Тейю уловила это первая, настороженно принюхалась, даже вскинула голову, будто надеясь увидеть наблюдателя. Приподняла губы над клыками, тихонько заворчала – без страха или угрозы, скорее предупреждая. Дан не успел спросить, кого или что. Он тоже уловил это. Уловил не животным чутьем Тейю, а сверхразвитым инстинктом бойца, да к тому же выходца из мира утонченной ученой магии.

Присутствие. Оно не прочитывалось ни как враждебное, ни как сочувственное. Скорее спокойный, отстраненный, но благожелательный интерес. Учитель? Древние боги, неужели учитель? Дан неуверенно тронул свитер на груди, поверх запрятанного за пазуху амулета.

Вытянув все что мог из всезнающей Сети и личных контактов, Мирон как-то разом увял. Глаза слезились, голову распирало, и не умными мыслями, а какой-то назойливой однообразной шелухой. Вертелось что-то, вертелось, а на ум не шло. Оглушенный и обездвиженный, он медленно проваливался куда-то. Его придавило к стулу, тело налилось чугунной тяжестью, от которой в кистях рук болезненно, рывками пульсировала кровь. Он терял ощущение себя, чувство собственного присутствия, словно был и здесь, и где-то еще, сейчас и страшно давно, и ни одна реальность – ни «та», ни «эта» – при всей тонкости работы не была вполне настоящей. В каком мире он бредит, какой кошмар видит? Непреодолимая тяжесть, полная невозможность пошевелиться не могли быть иллюзией, его тело слишком отчетливо, каждой клеточкой помнило все это. Откуда? Все вокруг потемнело, зона обзора сузилась неимоверно, будто Мирон смотрел в темноту через журнал, тесно скрученный трубочкой. И там, в темноте, что-то медленно, тошнотворно кружилось, монотонно вспыхивало. Калейдоскоп? Может, это его калейдоскоп? На миг он ощутил его в ладошке – добротный, увесистый старинный футляр из толстого-претолстого шершавого картона, которому ни вода нипочем, ни даже время… Но грубая тяжесть скомкала, смела прочь и это ощущение, достоверность которого он успел пережить так остро и ярко. Грохочущие биения пульсов нахлынули и поглотили его, они колошматили отовсюду и уничтожали его тело. Мирона подхватило, понесло – понесло туда, в черноту, откуда вдруг хлынула лавина звуков: механический рев, визг, скрежет, – и зверски, наотмашь хлестнул по глазам свет. Вдруг иная сила, ворвавшись невесть откуда, рванула Мирона поперек потока и выдернула его, полузадушенного, ослепшего. А стальной поток, уже без него, пронесся еще совсем немного, ударился во что-то и вспух огненным нарывом. Там, далеко…

Мирон висел, сдавленный, стиснутый со всех сторон чудовищной плотности темнотой. Он не дышал, потому что ребрам не было хода даже на вздох. Немигающие глаза были открыты, и прямо перед ними, когда они пообвыклись, очень медленно проступило что-то чуть менее темное, чем все вокруг, чуть отблескивающее и непрерывно движущееся. Добавился запах – сырость, отдаленная свежесть, мокрые камни, – а следом и слух, наполнившийся шумом падающей воды. Водопад падал с немалой, должно быть, высоты, но почему-то не оглушал, будто вода одолела закон тяготения и научилась не кидаться с кручи сломя голову, с гулом и грохотом, а степенно сходить, мерно шелестя. Чернота, понял Мирон. Она такая плотная, что вода стекает по ней, как по стеклу. Там, за пеленой водопада, еще рвалось и погромыхивало что-то, а здесь царило опустошающее ничто. Оно просачивалось в Мирона, сплеталось с ним воедино, и Мирон, тесно спеленутый, как младенец, не протестовал. Он оставался здесь.

Подвели легкие. Сжавшиеся, слипшиеся легкие вдруг яростно возжелали воздуха. Они забились, задергались в судорогах удушья, и следом за двумя взбунтовавшимися сгустками пленок и слизи Мирона Охватил ужас. Он понял, что задыхается, и принялся извиваться и рваться наружу из своих пелен и вырвал-таки глоток воздуха. Тут же опали тиски, воздух потоком ворвался в распахнутый рот, и что-то огромное, твердое, мокрое, хлюпающее больно ударило Мирона снизу – сразу всего, с головы до ног.