Елена Медникова - Два крыла. Русская фэнтези 2007

— Кровавое, — кивнул Вежда. — А ты что же, в дружину идти раздумал? Землю пахать станешь? А?

Илья молча покрутил головой, не соглашаясь.

— А что ж так? — не отступал Вежда.

Илья сосредоточенно смотрел себе под ноги и отвечал:

— Да нельзя по-другому. Кочевники, вишь, обнаглели. Не дают людям жить. Стало быть, нельзя без крови-то. Кровь за кровь, Вежда. Кузнец Белота, к которому ты меня за мечом посылал, сказал, что боевой меч вроде плуга, обращенного к небу. Так что я, выходит, так пахарем и останусь…

— То-то и оно, — кивнул старик. — А ты говоришь… За плугом этим нужно поставить такого пахаря, кого кровь самого не захлестнет, зверем не сделает. Кровь — она, брат, такая. Иному вроде нектара сладкого да дурмана пьянящего — глаза застилает и разум мутит. Пахарь…

Он помолчал, бесшумно вышагивая по лесу, потом добавил:

— Человеколюбие есть ноша тяжкая. Не каждому она по плечу. И одна жизнь так мал£ для этого… А что бы ты сказал о том, кто приходит к человеколюбию через убийства? Если такой человек прежде был тираном и кровопийцей и которого ждали плаха и петля, гильотина и электрический стул, четвертование и распыление на атомы?

Вежда посмотрел на ученика: Илья растерянно ждал продолжения. Старик усмехнулся:

— Ладно, будет… Вот ты, Илюшка, в дружину собрался. А знаешь ли, что князь Киевский капище над Непрой-рекой порушить собирается, потому как в сына божьего верует, который тьму лет назад на кресте умер? И в дружину теперь, может быть, только крещенных принимать станет.

— А может, и не станет. А ты почем знаешь, что порушит он капище?

— Говорят, — хитро отмахнулся Вежда, на миг став похожим на обычного деда с ярмарки. _

— Говорят… — задумчиво протянул Илья. — А ведь и вправду может от ворот поворот дать…

— Ну так что? — спросил Вежда. — Станешь выкрестом[4]?

Илья раздраженно дернул плечом и сказал:

— Не дразни, учитель. Не стану я тех богов, что с детства славил, предавать. Нешто я не славянин? Лучше расскажи, коли знаешь, о вере, в которую князь Киевский обратился.

— А ты, выходит, не знаешь?

— Сневар Длинный сказывал, будто человек, назвавший себя сыном бога, умер за всех на кресте, чтобы всяк, кто в него уверует, после смерти очутился в чудесном месте, где нет ни смерти, ни боли, ни несправедливости. Должно, перевирают люди-то. Чем же наша земля хуже?

— Ну-ка, ну-ка, просвети меня, — заинтересованно зачастил Вежда, храня, впрочем, в глазах свой лукавый огонек. — А разве здесь, в этом мире, все тебя устраивает? А печенеги с хазарами да иными степняками? А разбойники? Не обидно тебе здесь, не больно? Все по справедливости?

— Нет, конечно, — пожал плечами Илья. — Да только, коли по совести жить, то и не будет всего этого. Что глядишь? Не так?

Вежда смотрел на Илью уже без лукавых искорок в глазах, он улыбался, но улыбка его была смиренна да печальна.

— А как же Морана-смерть? — спросил он.

— Так куда же деваться-то без нее? Иначе уже лет через пять жить негде будет, всюду народ за место под солнышком биться станет. Но ты лучше толком скажи: знаешь про сына этого божьего или нет?

— Знаю, — кивнул Вежда, и печальная улыбка вовсе исчезла с его лица. Он немного помолчал и стал говорить: — В палестинских землях это было. Пришел туда один человек, которого тогда звали Иешуа, а по-эллински Иисус. И стал он учить тех, кто его слушал, как жить в мире и согласии и почему не нужно бояться смерти. Многое из того, о чем он говорил, люди не поняли, многого из деяний его боялись. По навету его схватили и предали мучительной смерти. А он через три дня восстал из мертвых, вернувшись из Нави. Потом этот человек ушел из тех мест навсегда, а многие люди, назвавшись его учениками, написали о нем книгу, в которой истинных слов о нем было одно из трех, а не сказано было и того больше.

— Но он на самом деле был сыном бога? — спросил Илья.

Вежда покачал головой:

— Нет, так решили сами люди — сам он говорил по-иному, но его не захотели понять. Те же, кто назвался его учениками, и те, кто поверил им, скоро сами стали теми людьми, против которых свидетельствовал Иешуа. И теперь его именем творят больше беззаконий, нежели закона, и сеют смерть, говоря о жизни вечной, и давно забыли истинного Иисуса, помня и пестуя лишь легенду о нем.

Вежда тяжело вздохнул и сказал еще:

— Пропал его урок втуне… Чудаком он был тогда, хотел, вишь, как лучше, а эвон как все повернулось… М-да… Людей нельзя научить быть добрыми и великодушными — к этому они должны прийти сами, через свое страдание, горе и боль. Человек что железяка — валяется без толку под ногами, мешает, пока за нее кузнец не возьмется. Да в горн ее, да ну по ней молотом гулять, да снова в горн, да в водицу студеную. Вот тогда из железяки толковое что и получится: али меч боевой, али серп с лемехом. Через одно только счастье, Муромец, толку не будет. Такое счастье ржой побьется да плесенью съедено будет. К счастью идут долго да непросто. А и есть ли оно, счастье? Это, верно, иное что-то, людскому уму уже неподвластное, да и не людям обещанное… Все должно идти своим чередом. Кого-то поцелуем исцелить от злодеяний можно, а кого-то лишь мечом. Чтобы полюбить всем сердцем, сперва нужно люто возненавидеть. А на пустом месте любовь не растет…

…И шли нога в ногу по лесной дорожке учитель с учеником, и пели у них над головами птицы, и прислушивался к чудному разговору хозяин леса, тихонько покачивая своей поросшей мхом головой.

ЭПИЛОГ

Было много людей, которые могли бы подтвердить, что сын землепашца Чебота, с именем Илья да по прозванью Муромец:

— действительно был калекой, однажды поставленный на ноги прохожим старцем;

— отправился в Киев на службу князю Владимиру Святославичу по прозванью Красное Солнышко, но его дружинником побыл недолго;

— с означенным русским князем часто бывал не в ладах;

— защищал родную землю на заставах у Великой Степи;

— равных себе в мечном и ином бою не ведал;

— совершил множество подвигов и в конце жизни удалился отдел, став отшельником.

Андрей Ездаков

ПУТЬ «ОБОРОТНЯ»

1. Холодное утро

Капля дождя, просочившись сквозь густые еловые ветви, упала на щеку дремлющего человека. Он мгновенно открыл глаза, будто и не спал вовсе. Вокруг сплошной стеной стоял густой хвойный лес. Было тихо, так тихо, как бывает лишь в утренние часы незадолго до восхода солнца, когда силы тьмы уже укрылись в своих извечных бастионах, а все, кому по душе больше свет, еще «нежились в постелях».