Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3

Собаки наконец–то почуяли зверя, когда он оказался всего–то в трёх саженях: одни поджавши хвосты, в панике бросились прочь, другие ощерились и вздыбили шерсть на загривках. Однако Гейша, бывшая среди них, внезапно сделала высокий скачок вверх, словно пыталась заглянуть за горизонт, и с лаем бросилась навстречу зверю. Волк лёг передней на спину и обнажил брюхо с седой шерстью, покрывшей старый ноющий шрам.

Запах течки исходил от кормилицы, причём настолько яркий и густой, что вмиг взгорячели заледеневшие лапы…

Рыжая обнюхала его открытый живот, тщательно полизала резанные льдом передние лапы, потом взвизгнула и понеслась на берег, вовлекая в игру. Кобели немо ощерились, сбились в стаю, однако не посмели и с места сойти.

Волк вскочил, вынюхал след вожака стаи, ещё раз отряхнулся от хвоста до головы и, облегчённый, ринулся в пустой проём калитки. За ней след терялся, свежий снег стремительно таял от излучаемого жара, и двор был почти чёрный, мокрый, как весной, текли жидкие ручейки и распрямлялась прибитая трава.

Молчун покружился возле пылающих зданий, заглянул в пустую каменную «шайбу» и встал, осматривая пространство единственным глазом. Гейша пришла к нему сучьей, виляющей походкой и улеглась подле, улыбаясь влюблённо и похотливо. Волк на собачий выбор не искусился, словно не заметил кормилицу свою, а зачаровался огнём пылающего дома вожака стаи.

Тогда она дотянулась и ещё раз полизала кровоточащие лапы–зверь и этому не внял. Вдруг вскинул морду к небу, завыл трубно искорбно, подражая долгому крику человеческому. Сука вскочила, подвязалась платком длинных висячих ушей, но, одержимая зовом природы, не подхватила волчью песню.

Зато кобели за пылающим забором отозвались нестройным хором жалеек, будто подголоски тризного причета. И всему этому распеву вторил горловой, басистый гул пламени.

Только рыжая кормилица, волей судьбы угодившая со свадьбы на похороны, но влекомая силой плоти, вертелась возле самца и, как парящая весенняя нива, требовала семени. Скорбный этот хор разом оборвался, как только в рубленом доме с громовым раскатом рухнули потолки. Искристый столб взмыл в багровое небо и достал низких зимних туч, создавая ощущение, будто на землю упала звезда. Пламя выжгло пазы, каждое бревно теперь раскалилось, словно металл в горне, и пылающий сруб напоминал ритуальный костёр, на котором сжигают покойного. Каркасная гостиница горела совершенно иначе–быстро, нешумно и совсем не жарко. Так горит картонная коробка, долго сохраняя почерневшую прежнюю форму. Огонь скоро съел многослойный утеплитель, а что оказалось не по зубам, обрушилось вниз смрадными валами. Брусовой костяк здания обуглился и начал гаснуть, исторгая дым, тогда как простоявший более века бревенчатый дом лишь набрал самый высокий градус. Начало плавиться и растекаться стекло, коробиться железо, а от излучения на Молчуне высохла и затрещала зимняя шерсть.

В это время на территорию пылающей базы влетели два всадника с тремя седоками — неслись на пожар, но опоздали, тушить было нечего. Все трое спешились на скаку и встали посередине, прикрываясь руками от жара, однако кони почуяли волка, заплясали, затрубили, прижимаясь к людям.

— Огня боятся, — определил один и крикнул: — Стоять! Стоять, сказал!

— Зверя чуют, — второй стащил со спины ружьё. — Странно. Собаки молчат, а кони чуют…

Третий заворожённо смотрел на бушующее пламя.

— Это был отцовский дом? — спросил он.

— Был, да сплыл, — ответили ему братья. — Эх, немного опоздали…

— Он его шаровой молнией подпалил! — горделиво сообщил крикливый.

— Видали, как полыхает?!

— Вряд ли, — усомнился другой, тихий. — Когда он молнией бил, воронка оставалась. А тут кругом только снег растаял…

Молчун послушал их, отковылял за «шайбу» и лёг в её тень, теперь сам слизывая кровь с израненных лап. Сука не теряла надежды, последовала за ним. Кони и вовсе одурели, рвали поводья из рук.

— Поехали отсюда! — крикливый заскочил в седло. — Лошади бесятся!

Тот, что был с ружьём в руках, тоже сел верхом, но третий всё ещё пялился на пожар, прикрываясь рукой.

— Запрыгивай! — велели ему. — Чего встал?

Он словно и не услышал, вдруг натянул куртку на голову и бросился к пылающему дому.

— Моджахед! Серёга! — заорали ему. — Ты что?!

А тот достиг огненной стены, что–то схватил голой рукой и отпрянул назад. Куртка на голове вспыхнула и опала дымящимися лохмотьями.

В руке у него светился раскалённый самоковный гвоздь.

— На память, — сказал он, перекидывая добычу с ладони на ладонь. — Об отчем крове. Горячий…

— Ну ты даёшь! — восхищённо отозвались братья.

Красный гвоздь начал медленно буреть.

— Вы езжайте, — попросил парень, играя гвоздём. — Я побуду здесь ещё немного…

— А вот уж хрен тебе! — заявил крикливый. — Садись, поехали!

— Приду, честное слово! — клятвенно заверил тот. — Вдруг вернётся?

— Он не вернётся! Он ушёл насовсем!

— И сказал тебе вину искупить, — добавил тихий. — Так что поехали служить…

Парень содрал с себя остатки сгоревшей куртки, затушил тлеющие пятнышки на тельняшке и, не выпуская гвоздя из рук, запрыгнул коню на круп.

Лошади понесли их напрямую — в проран сгоревшего забора…

Молчун проводил их взглядом и встал. Притихшая было Гейша завертелась возле морды, вызывая на игру, однако, словно на клыки, наткнулась на его приглушённое рычание и отскочила.

За «шайбой», в месте уединённом, прикрытом от пожара и заснеженном, словно белая постель, волк наконец–то вновь уловил зовущий вкус жизни. Вскормленный собачьим молоком, впитавший вместе с ним преданное отношение к человеку и терпимое к псам, он, однако же, пренебрёг гулящей сукой. Ещё раз окрысился, утробно заворчал, отгоняя Гейшу, после чего потрусил к догорающему забору и воротам. Перепрыгнув через тлеющие головни, он миновал полосу слякотного снега и уставил нос в землю. Почти свежий след вожака стаи ровной строчкой тянул по белой дороге и скрывался за поворотом.

На этом повороте Молчун и обернулся, в последний раз глядя на догорающую вотчину. Дом развалился и лишь изредка выпускал протуберанцы пламени, дотлевал, высвечивая чёрный остов гостиницы и трактора среди почти ровного поля, где ещё недавно стояла база. Кормилица осталась на месте бывших ворот, опять подвязавшись платочком ушей, только сейчас по– старушечьи скорбным, и возле неё уже дрались кобели. Волк не пожалел ни о чём, ибо след вожака манил сильнее, заставляя трепетать вдруг ставшую бродячей душу. Вожак на этом месте тоже оглянулся и пошёл уже уверенней, крупным, напористым шагом, выбрасывая впереди себя снег с носков армейских ботинок.