Клыки Доброй Матери - Олли Бонс
— Так это Нуру тебя разбудила?
Я пытался. Я встал бы сам, поднялся в следующий миг, я бы сумел — но я не успел, и Нуру, бедное дитя, мой маленький друг, стала жертвой тех давних безрассудных слов. Почему она? Я спрашивал, не зная, кто дал бы ответ, я хотел обвинить хоть кого-то, кроме себя — почему она?
Людская жизнь коротка. Я думал, стоит лишь подождать, и глина уйдёт к глине, век Нуру закончится, и клятва утратит силу. Разве трудно даётся ожидание тому, кто вечен, как эта земля? Но и земля меняется.
Если мы были всегда и будем всегда, если ничто не имеет над нами власти, где же остальные из моего народа? Трещины болят, их всё больше. Если меня не станет, на что это будет похоже, и где тогда я буду?
Многое я пережил за годы, но не страх, и мне не нравился страх и не нравился я сам, познавший его.
— Эй! — окликнул мальчик, и в голосе его была тревога. Он сидел у моих ног, вскинув кулак, но если и бил, я не чувствовал этого. — Ты, камень! Вернись!
— Я здесь, — ответил я. — Ты понимаешь теперь, отчего нам с Нуру лучше не видеться больше никогда? Идём, нам пора.
Мы шли, и я поддерживал его, а он, дрожа, всё глядел через плечо, будто ждал, что город вернётся. Но только жёлтое марево колыхалось там, где прежде стояла Тевара, а впереди, над холмом, показались уже голые ветви дерева, под которым мы оставили быка.
— Так ты умрёшь? — спросил мальчик.
— Я не знаю.
— Станешь камнем и развалишься на куски?
— Я не знаю.
Он умолк и молчал, пока мы не дошли. Бык поднялся с коротким мычанием, тряхнув серыми ушами, и расшумелись птицы, перепархивая с одного рога на другой. Я взялся за ремни, указав мальчику жестом, чтобы садился.
— Хоть продержись, пока не дойдём до Сердца Земель, — проворчал он. — Мудрости в тебе, видно, не больше, чем можно купить на медный ноготь. Какие ещё клятвы ты давал?
— Ты не тот, перед кем я стану держать ответ, — сказал я ему. — Дерзость не приличествует ни сильным, ни слабым. Слабого она доведёт до беды. Что до истинной силы, её не выставляют напоказ, она не нуждается в том.
Я шёл, слушая птиц и тележный скрип, и фырканье быка. В этих краях не унимался ветер. Дыханье Великого Гончара летело, и колебалось тонкое песчаное полотно, висящее меж небом и землёй. Великий Гончар, отец всего сущего, смотрел — куда он смотрел, когда гибла Тевара?..
Я шёл. Я стал землёй и небом, стал песчинкой меж ними, той, что не спрашивает, и не гневается, и не знает боли, а принимает всё как есть. Ветер толкает её, несёт — всё едино…
— Это были кочевники, — сказал мальчик, возвращая меня обратно. — Это они разрушили твой город, они, а не Великий Гончар. Зря я его винил.
— Кочевники?
— Народ, у которого нет дома. Разве ты не слышал о них? Злодеи с костяными луками — говорят, они делают их из рогов вай-вай, красных антилоп. Они странствуют по всей Сайриланге от Тёмных Долин до Жёлтого берега, и там, где пройдут, не остаётся живых. Я не видел их прежде, но сразу узнал.
Видно, многое изменилось, пока я спал. Младшие дети были жестоки, и делили землю, и проливали кровь — но мы, старшие, всегда приглядывали за ними. Земля достаточно велика, чтобы у каждого был дом. Раньше я знал это твёрдо. Должно быть, теперь это не так.
— Что же, они умеют призывать бурю, эти кочевники? — спросил я.
— Эти способны на любое зло!.. — гневно воскликнул мальчик, но тут же осёкся и задумался, хмурясь.
— Я не знаю, — наконец ответил он. — Слышал всякое, но не это. Говорят, что стрелы их пропитаны ядом, а луки бьют без промаха. Говорят, они не щадят никого. Но что им подвластна буря — нет, я не слышал. Но они страшны! Видишь, даже каменный город не выстоял.
— У всякой силы есть слабое место. Порой достаточно нанести удар, когда не ждут.
Мы шли, и пески сменились жёлтой иссохшей землёй. Там и сям пробивалась трава, будто кто-то принялся ткать ковёр, взялся за работу в одном углу, в другом, да так и бросил, спутав зелёные и серые нити, не прикрыв голую основу с обозначенным трещинами рисунком. Но зелёной пряжи становилось всё больше, а здесь, в этих краях, она отмечала подземные реки.
Впереди, в низине, показался уже купол водохранилища. Я помнил, как мастера Тевары сушили глиняные кирпичи и обжигали их, и видел, как выкладывали круглую крышу над бассейном. Она посерела от времени, и её латали другие руки, добавив неискусных рыжих заплат, но всё же это место уцелело, и источник, как много жизней назад, поил торговцев, путников и быков. Когда-то и дорога, по которой мы шли, ныне заброшенная, вела к водохранилищу и дальше, в Сердце Земель. Теперь здесь пролегала новая: Тевары не стало, и путь к ней забыли.
Наш бык замычал и ускорил шаг. Мальчик завозился, пробираясь вперёд, и посмотрел из-под руки на далёкие чужие повозки, на людей, что ходили у воды. Одни подъезжали, другие же, переждав зной в галерее, опоясывающей бассейн, теперь пускались в путь.
— Нам туда нельзя, — сказал мальчик с тревогой. — Нельзя, чтобы заметили! Они отнимут тебя…
— Иди один, — велел я. — Сходи, напои быка, набери воды.
— Так спросят же, зачем я оставил телегу на холме, да отчего ехали не той дорогой! Ещё подумают, я укрываю ценный груз, и проследят…
— Скажи, что везёшь слепца.
Я остановился и придержал быка, взяв за рог. Он послушал с неохотой, мотнул головой, взрыв землю копытом. Птицы-кочевники разлетелись, задевая меня крыльями, шумно покружили вокруг и вернулись на серую с белым спину, запрыгали к лохматой макушке.
— Слепца? — переспросил мальчик. — Так и что с того?
— Как же? Ведь вы, младшие дети, верите, что если поглядеть на того, чьи глаза залеплены белой глиной, то сам станешь таким же.
— Ну, уж этого я не слышал!
— Разве теперь вы не водите слепцов к дому, на который хотите навлечь беду? Говорят, куда упадёт мёртвый взор, всё умрёт — земля, козы и быки…
— Что, прежде так делали? — с недоверием спросил мальчик. — Это же неправда!
— Неправда, — согласился я. — И всё-таки люди верили. Одни подкупали незрячих, другие отдаривались, а третьи и вовсе убивали слепцов, чтобы те не чинили зла.
— В
