Анатолий Герасименко - Тотем Человека

— Доброе утро, — сказал он Черному. Черный поморгал на поднос, принял таблетки и откинулся на подушку. Военный забрал у него стаканчик и встал с подносом посреди комнаты.

— Еще пожелания будут? — спросил он. В прорезях маски бегали маленькие воспаленные глаза.

— Пожеланий нет, — сказал Черный.

— Тогда через полчаса начинайте работу, — сказал куратор. — Материалы вам принесут.

Черный задумчиво помассировал виски. Лекарство не спешило действовать, как это часто бывало в последнее время. То ли он к этой дряни привык, то ли таблетки подменять стали…

— Не буду я сегодня работать, братуха, — сказал Черный доверительно. — Башка разламывается, настроения нет, погода испортилась. Ты, э-э… иди себе, а я, пожалуй, посплю до обеда. Обойдетесь сегодня без меня.

— Виноват, — сказал куратор прежним голосом.

— Свободен, — объяснил ему Черный. — Пшел вон.

Куратор стоял без движения, словно все его силы ушли на мыслительный процесс. Черный напрягся. Ах ты, холуй задрипанный, сапог, пушечное мясо. Да я ж тебя в пыль сотру, говно ты маленькое. Ты же без погон, как без хрена, терминатор вшивый. Что, слов русских не понимаешь? Забыл, кто я такой? Ну-ка…

Под потолком раздался треск. Трубчатая лампа, до этого горевшая едким матовым светом, мигнула, налилась фиолетовым пламенем и лопнула, пролив на военного каскад осколков. Тот отскочил и принялся отряхиваться.

— Виноват, — повторил он и скорым шагом вышел из номера. Черный до предела задрал бровь, губами издал ему вслед неприличный звук и устроился поудобнее на кровати. Пошарив под подушкой, он вынул мятую пачку 'лаки страйк' и закурил. 'Опять лампа', - подумал Черный.

Здесь его раздражало все подряд. Еда, идиотские двери без замков, чертовы отдушины, тюремный режим, постоянные уколы, неудобные костыли, тупые медсестры, еда, слишком резкий свет, унылый вид из окна, дерьмовая планировка, из-за которой приходилось слишком много ходить на больных ногах, плакаты на стенах, подозрительная химическая вонь, медицинская аппаратура, еда. Но больше всего раздражал куратор и две медсестры, которые обходились с ним так, словно он был гадюкой, принадлежавшей к редкому виду. Они всегда глядели на него с плохо скрываемым отвращением и еще хуже скрываемым страхом. Ах да. И еще больше его раздражали — маски.

Как бы отсюда удрать половчее, подумал Черный. Впрочем, на таких ногах не то что удирать — до сортира дойти, и то подвиг. Ноги, переломанные под обвалом, заживали медленно и неохотно. А ведь могло быть хуже. Могло, как с Тимом. Черный затянулся и вспомнил: вот он стреляет по Тимке, по бегущему глупому, рассерженному Тимке. Стреляет, забирая нарочно слишком вправо. Катится, кувыркаясь, скуля, подбитый Боб. Следующий выстрел Черный делает — так же нарочно — слишком влево, но подлый, не пристрелянный 'макаров' направляет пулю по-своему, и Тима цепляет по шее, а уже через секунду Тим прыгает навстречу, и падает, падает, падает чертов потолок… Черный затянулся еще, и еще, а потом сигарета вдруг кончилась, и пришлось закуривать другую. Он тогда оттолкнул Тима — увидел, что сверху рушится балка. Хотел спасти. Вышло — убил. Все из-за легавых чертовых, подумал он. Из-за ворона б…ского. Из-за…

Черный почувствовал, что закипает, и мгновенно остыл. За эти два месяца он здорово научился управлять собственной яростью. Вспомнилось, как он очутился в больнице, пришел в себя среди угрюмых нянечек и молодых обалдуев-врачей. Всем кругом плевать было на изувеченного человека. Плевать, что ему нужна утка, плевать, что он хочет пить, плевать на все, кроме нескончаемой болтовни друг с другом (в случае нянечек) и халявной наркоты из аптечек (в случае врачей). Он долго терпел. О, Тотем свидетель, он терпел бесконечно долго! Зато, когда терпение кончилось, пришла такая чистая, незамутненная рассудком ненависть к этим сволочам, что началось настоящее светопреставление. Для начала прорвало трубу в коридоре — так, для затравки. Вода в трубе была горячей: Черный с радостным удивлением слушал вопли из-за дверей. Потом водой залило проводку, и на всем этаже погас свет. Позже Черный узнал, что это стоило жизни какому-то бедолаге на операционном столе, но это не особенно тронуло. Убив собственного друга, как-то перестаешь замечать такие мелочи. После проводки настал черед лифта. Задохлик-практикант полетел на дно шахты в компании трупа на каталке. (Черному представлялось: за секунду до того, как оборвались несущий и страховочный тросы, практикант, скорее всего, думал, что отвезет жмурика в морг, а сам пойдет пить пиво). И все это, не считая уборщицы, уколовшей палец об использованный шприц, хирурга, до кости порезавшегося собственным ланцетом, интерна, ширнувшегося второпях не из той ампулы… Затем приехала Саша. По ее словам, просто решила навестить больного. Единственная, заметьте, среди всех. Она погладила его по спутанным волосам, напоила соком. Вызвала дежурную сестру и учинила той допрос с пристрастием. Потом ушла — а с Черным стали обходиться, как с раненым народным героем. Пару недель спустя в палату явились четверо людей в белых халатах, которые забрали Черного из больницы. Тогда он еще не знал, куда его везут, и был поэтому совершенно счастлив.

По коридору зацокали каблучки. Дверь распахнулась, появилась Саша — легка на помине, как ангелочек. Черный мысленно поаплодировал незадачливому терминатору. Саша, заранее улыбаясь, плотно затворила дверь, приблизилась и села на кровать, так что боком Черный ощутил через одеяло женское тепло.

— Болит? — участливо спросила она.

— Еще как, — сказал Черный. — Что не здороваешься-то?

Саша подняла руку до уха. Черный ответил тем же. Саша засмеялась и, нагнувшись, обняла его, коротко, но крепко. Черному всегда делалось легче, когда она была рядом. Странно, он никогда не испытывал влечения к этой девушке, а вместо этого ощущал к ней что-то вроде братской любви. Не любви даже, просто она была — своя в доску. Сестренка. Единственная, кто мог его понять. Вокруг были одни простецы, наглые, бездарные вонючки. А Саша была хинко, к тому же кошкой. Как Дина.

— Ты чего? — спросила Саша, испытующе на него глядя. — Заболел?

— Да нет, — ответил Черный, отведя глаза.

— А что случилось? Твой куратор позвонил сам не свой, сказал, ты плохо себя чувствуешь, буянишь…

— Дебил, — прокомментировал Черный.

Саша улыбнулась, и он тоже заулыбался, глядя на нее.

— Ну, в чем проблема-то? — спросила она.

— Так… — нехотя сказал Черный. — Надоело все. Когда вы меня выпустите уже. Полагаешь, очень здорово два месяца подряд в четырех стенах сидеть?