Георгий Эсаул - Моральный патруль. ОбличениеЪ
Папуасы полагают вас, собак, никчемными, безыдейными существами без вида на жительство на любой Планете.
Но я знаю, что у вас - цели, и цели великие – освоение Вселенной, чтобы все собаки стали счастливы, и каждая собака получала по своим заслугам.
Вы умные, поэтому не раскрываете секрет освоения Вселенной, иначе вас разметали бы на атомы, как снежный ком с горы.
В вашем молчании – мысль и цель, а в нашем – доходы, оброки и пляски с гниющими субъектами федераций».
Матушка моя пошарила рукой по столу – так Вий шарит взглядом по трупам в кузнице; не нашла нож, не ощутила в руке бутылку с техническим спиртом, нащупала пудовый кулёк с бертолетовой солью; надорвала бумажный замок и сыпала соль себе в рот – чтобы торкнуло, как от спирта.
Соль белым горохом наполняла рот и чрево матушки; её очи блестели закатными Лунами, а нос посинел, приобрел право на преступление – чих.
«Милавица! Ху… ху… ху…!» – матушка хрипела, засовывала пальцы в уши, вытаскивала с мучительной болью серу, но не слова – так акробат из сундука достаёт разрезанного фокусника.
Я прекрасно поняла, что матушка хотела сказать через «ху»; она благословляла меня на брак с художником; не с сапожником, не с оформителем витрин, а с художником.
Матушку уважала не только я, но и на работе ценили, на банно-прачечном комбинате номер Три.
Передовица производства, депутат, любовница директора комбината, просто – очень красивая женщина с ярко выраженными первичными и вторичными половыми признаками, как у лягушки-путешественницы.
Как только на комбинат нагрянет комиссия: президент, туристы, налоговики, следственный комитет Галактики – так сразу директор в серебряный колокольчик (в форме фаллоса) звонит – сигнал маменьке.
Мама подхватывает корзину с бельем и – на выселки, навстречу комиссии идёт, босоногая, трудолюбивая – шедевр живописи.
Груди свободно колышутся зебрами под тонким шелком рабочей прозрачной блузки; от матушки пахнет мылом «фиалковое», а от тела – сияние волшебное, как от Золушки.
Сначала комиссия ругается, недоумевает — почему прачка на дороге, а затем отмораживаются, похихикивают, в матушку пальчиками тычут, краснеют рубинами, смелеют, фотографируют, а кто и под несносно задранный подол заглянет – не найдут нижнего белья – во как!
Или другой сценарий – когда известно, что комиссия в цех заглянет – матушка в корыте стирает портянки, якобы не видит комиссию, утирает пот, затем ухает, будто с собой разговаривает, а губы красные, словно в горячке:
«Жарко! Улыбку в кассу положу, и проценты с неё после работы сниму.
А теперь, потому что одна за всех, разоблачусь над корытом – работа быстрее побежит, словно её смазали гороховым супчиком».
Раздевается маменька, напевает, иногда ногу выше головы поднимет – обучена, в генетике женщин ногу выше головы поднимать, да не каждая женщина генетику прочитает, потому что бельма на очах, но не на выпуклых очах, что буркалами зовём, а на очах душевных.
Комиссия, увидев голую маменьку над корытом склоненную, замирает, боятся вдохнуть, а выдыхают только – архиепископы; спасает матушка артистизмом и блистательной наготой рабочую смену.
И меня спасла «ху»!
Через много лет пророчество матушки сбылось хлебным мякишем; я оказалась на руках художника и вынуждено отдала себя и своё, словно не продалась на базаре, поэтому вывалила себя в сточную канаву.
Поженились мы с этим самым, даже имя его иногда забываю, оттого, что мужчины для меня – осенние листья. – Жена художника небрежно кивнула в сторону супруга, будто приказывала его разделать на мясо (художник подобострастно засмеялся, дергал бородку, взбрыкивал североморским козлом). – В первую брачную ночь разругались, как спортсмены на похоронах тренера.
«Груди, где твои груди, натурщица?
В лес ушли по грибы?
Правду ищут в Жизни?
Человек правду не может найти, будто нам отрубили носы, а груди твои пошли на поиски!» – муж мой разволновался, развезло его от шампанского на свадьбе, возомнил себя водонапорной башней – водокачкой.
Закричал страшно, мутными глазами по сторонам шарит, не иначе, как смерть свою ищет.
Я испугалась, что супруг прознал о моих подвигах до свадьбы – горилл я любила волосатых.
«Хм! Может быть, ты – японский городовой с золотым мешком в панталонах? – я окрепла, сбросила страх с остатками одежды. – Месяц сегодня голубой?
И что мне с голубого месяца?
Не натяну на него синие башмаки!» – Я приподняла диван, показывала свою женскую силу.
«Никчемная жизнь моя, а свадьба – на потеху натурщицам!» – Заворчал, заполз в угол, рассматривает фотокарточки натурщиц, будто я уже умерла, и он ищет мне замену, как своему левому колену.
«Жить как будем, таксист от искусства? – Я шепчу, ищу приданное в постели, да не нахожу – деверь украл. – Картинами прокормишь ли меня и моих полюбовников – я девушка вольная, деньги золотые люблю и сильных мужчин – полную противоположность тебя.
Сначала я на себя в зеркало смотрела с немым вопросом в озерных очах, часто отрицательно качала булавой – булаву дедушка из армии принёс – трофей; хозяину булавы дедушка кирпичом голову пробил.
Загуляю от тебя, а ты – плати, за красоту всегда платят, даже составители плана-графика в прачечной не обходятся без красоты и без вранья».
«Картины мои дорого стоят на Галактических аукционах, и я — гусь, а ты, жена моя – свинья.
Ведаю ли я, что проку от твоих слов – капля краски на кончике беличьей кисти?
Натурщица должна стоять с поднятой головой, особенно, если натурщица – передовик производства, и молчать в знак согласия.
Давеча рисовал почетную доярку – вымени её от меня почёт и уважение, как бурундуку на лесосплаве.
Под грудями угольные тени – маковое зерно там бы хранить в полной изоляции.
Но разговорчивая, болтливая; нагая бесстыдно откинулась на мягкие подушки и языком мешает моему творческому процессу рисования, словно я не художник, а – гондон в розовом трико.
«Нет у меня никаких сомнений, что все художники – педерасты! – оскорбляет, но не понимает, что оскорбляет, а так – выменем размахивает, и полагает, что сиськи большие все грехи смоют, словно мочалом по татуировке дикаря. – Убийцы и педерасты!
Вранье, будто вы летаете, куда уж вам, если краской нос измазан, как у старухи в гробу.
Не люблю похороны, а натуру человеческую в гробу люблю – поучительно, в грудях спирает, жадная страсть разливается по телу, и мечтаю уже не о комбайнёре, а о Капитане Космояхты, где бледный боцман лениво блюет в иллюминатор.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});