Татьяна Шуран - Матка

Тасманов не ответил.

— Если вот этому, — указала тварь сверху вниз, — вживить добавочную нить над левым ухом по веерному принципу, он прослужит еще с полгода.

— Да ему от силы неделя осталась, — возразил Тасманов.

— Попробуй, — отозвалась тварь.

Она принялась за еду несколько более разборчиво, чем в первый раз, но все равно чрезвычайно решительно; Тасманов не слишком приглядывался к тому, что она там делала, просто, задумавшись, сидел за столом, пока в воздухе не замелькали непонятные серебристые нити. Тасманов поднял голову и увидел, что тварь, размахивая конечностями, плетет нечто вроде паутины, распыляя клейкое вещество из отверстий на брюшке. Неуловимыми движениями крутанув нить несколько раз вокруг себя, она зависла невдалеке от пола и развалилась в получившейся полупрозрачной сетке, как в гамаке. Осмотревшись кругом, она довольно поболтала конечностями.

— А вообще у тебя тут неплохо, — заключила она. После еды ее настроение заметно улучшилось.

— Спасибо, — холодно отозвался Тасманов.

Покачавшись в гамаке, тварь указала одной из клешней на пол.

— Если заменить покрытие на обсидиановое, поглощение сигнала будет лучше, — сообщила она.

— Учту, — процедил Тасманов.

Тварь сложила две средние пары конечностей на брюшке и задумчиво покачалась туда-сюда. Ее темно-золотые каменные волосы тонко зазвенели по плечам. Она взглянула на Тасманова, как ему показалось, с укором.

— Ну, ты так и будешь сидеть в стороне? — надула она губы и подперла сиявшую золотистым светом голову верхней рукой. — Тебе что, совсем не интересно… как бы это сказать… рассмотреть меня поближе? Ну, нет никакого исследовательского любопытства? — поддразнила она его, перевернувшись на живот и свесившись с края гамака. — Изучить, так сказать, результат селекции со всех сторон…

— Тебя, пожалуй, изучишь, — улыбнулся Тасманов.

— Ну, попытка не пытка… — тварь засмеялась — словно холодный каменный перезвон скрежетал одновременно с мелодичным женским голосом — и протянула к нему точеную руку с длинными, заостренными и зазубренными на концах пальцами.

Тасманов подошел, чувствуя, как его обволакивает знакомый запах — крепкий, терпкий, неестественно острый медовый аромат, от которого кружилась голова. Он обошел гамак. Тварь снова перевернулась, следя за ним насмешливым взглядом. Подойдя поближе, он заметил под ее ключицами небольшие отверстия, из которых сочилось медообразное вещество. Он погладил пальцами ее округлую грудь и коснулся края отверстия.

— А это для чего?

— Для кормежки расплода… но тебе тоже хватит, — засмеялась она и кокетливо склонила голову к плечу. — Хочешь?

Обхватив ладонями ее тихо вздымавшиеся гладкие бока, Тасманов уселся верхом на ее бедра.

— Что-то у меня не особо оптимистичные ассоциации насчет того, как некоторые… ээээ… паукообразные самки поступают с самцами, — высказался он.

Тварь снова рассмеялась своим соблазнительным и холодным смехом, откинув голову.

— Да брось ты, я вроде уже наелась, — беспечно проговорила она.

Тасманов с улыбкой снова провел руками вдоль ее тела; она была гибкой, теплой и шелковистой наощупь. Склонившись, он слизнул с нее несколько медовых капель и провел языком по краю отверстия.

— Ой, щекотно! — хихикнула тварь и поежилась. Он не удержался и поцеловал ее в губы. Они оказались упругими, бархатистыми и нежными, как лепестки цветов. Она ответила на поцелуй, обвив его каменными руками; от поглаживания ее когтистых пальцев по его позвоночнику пробежала дрожь наслаждения.

— Подожди… послушай, — с трудом проговорил он, отстранив ее, и взглянул ей в лицо. — А кто ты? Я имею в виду… как мне тебя называть?

Некоторое время тварь молчаливо изучала его, а потом произнесла:

— Я — главная самка. Матка. Не имеет значения, как ты будешь меня называть.

Она приподнялась, чтобы снова притянуть его к себе, но он остановил ее.

— Я не могу называть тебя "Матка", — возразил он. — Это все равно что из учебника анатомии.

Матка усмехнулась.

— В таком случае ты можешь выбрать любое имя по своему вкусу.

Тасманов провел ладонью по ее скуластой щеке и коснулся легких, звонких, отливавших в темноте золотым светом волос.

— Тогда Златка.

Матка удивленно засмеялась.

— Вот необычное имя! — воскликнула она. — А почему именно так?

— Ну… это такое теплое, светлое имя. Потому, что ты как второе солнце. Самая совершенная.

Матка довольно усмехнулась, а потом внимательно взглянула на Тасманова.

— Ты необычный человек, Причудник, — задумчиво проговорила она.

Когда Тасманов проснулся, над куполом мастерской светило полуденное солнце; он выпутался из паутины и стряхнул с себя куски слюды — осколки со стуком посыпались на пол. Матки нигде не было. Не требовалось долгих раздумий, чтобы догадаться, что она, вероятно, отправилась на поиски еды, так что Тасманов сразу спустился на подземные этажи и не ошибся.

Все помещения, в которых содержались пленники, изменились до неузнаваемости. Потолки покрывали поблескивающие слюдяные разводы, и повсюду, то группами, то по одному, располагались полупрозрачные коконы с застывшими в них человеческими фигурами.

Пленники, подвешенные вниз головой к потолку, вели себя как-то странно: нечленораздельно мычали, словно у них отнялся язык, и не шевелились, как парализованные, однако время от времени по их телам пробегала судорога, как будто их что-то раздирало изнутри. Насколько Тасманов успел заметить, пока шел через подземелья, многие жертвы оставались в сознании; они провожали его осмысленными взглядами, полными страдания и непонятной мольбы, а их застывшие руки со скрюченными пальцами тянулись с потолков, словно молчаливо звали на помощь. Тасманов заметил, что у каждого на животе, в области солнечного сплетения или чуть ниже пупка, расплывалось темное пятно: сквозь слюду трудно было определить, но он догадался, что это рана, какое-то отверстие. Нередко попадались и трупы; лица их были так же страдальчески искажены, пальцы судорожно сжаты, но раны на теле располагались по-другому: несколько небольших отверстий в области жизненно важных органов — сердце, легкие, печень.

В принципе, Тасманов видел увечья и похуже, но сейчас вид обработанных по какой-то неизвестной ему, но, как он догадывался, эффективной системе жертв произвел на него гнетущее впечатление. Тасманов понимал, насколько реальна для него теперь перспектива на себе испытать участь жертвы, но его тревожило другое. Он привык видеть в насилии деструкцию, что-то неестественное, всего лишь средство преодолеть границы привычного и прикоснуться к иному миру. Здесь же, в за одну ночь преображенном застенке, как в самом настоящем осином гнезде, на всем лежала печать деловитости, хозяйственности, расчета и какой-то совершенно чуждой человеку, непостижимой жизни.