Далин Андреевич - Слуги Зла

Ничего себе, пораженно подумал Инглорион, но промолчал.

– А сама… Она была вся закутана в зеленое и серое, но не в ткань, а… – Паук обвел орков взглядом, скинув веревку с пальцев. – Я не умею описать. Оно дымно так клубилось вокруг, понимаете? А из этого дыма виднелись только голова и руки. Бледные, сероватые… Я голову не рассмотрел особенно, только помню, что глаза у нее были ярко-голубые… цвета неба зимой, в сильный мороз при солнце. Голубые и пустые. И холодные. И огромные. А пальцы длиннющие, сухие, как голая кость, но на самом деле не голая, а… простите, ребята. Совсем я не умею рассказывать. Только смотреть на это было просто жутко…

– Значит, это правда, – не выдержал Инглорион. – Откровенно говоря, я не думал, что это может оказаться правдой. Я разочарован, Паук.

– В лешачке? – спросил Паук, обернувшись к нему.

– В тебе, – сказал Инглорион, чувствуя, как в голос возвращается эльфийская надменность. – Видишь ли, в древних летописях сказано, что рабам Зла не дано видеть Перворожденных в их истинном обличье. Ваша приземленная, низменная природа не позволяет вам проникнуться Светом и Красотой, ваше жалкое сознание оставляет от светлого только страх. Ты видел не Государыню, а собственный ужас перед нею.

Орки переглядывались. Паук усмехнулся.

– Люди толпились вокруг, глядели на эту тварь, как голодные на мясо, но не приближались особенно, – сказал он, глядя на эльфа и перебирая веревочку наощупь. – Они были совершенно ошалевшие, понимаешь? Я думаю, они бы друг друга перерезали, захоти она. Только она… ей не это было надо. Она меня не заметила, хотя могла бы – потому что очень занималась людьми. Чарами. Она их… околдовывала, мне кажется. И на меня у нее не хватило сил – слишком вокруг большая толпа была. Там вся уцелевшая армия собралась, и они все просто в истерику впали, в такой идиотский восторг… Они, наверное, совсем по-другому ее видели.

– Разумеется, они видели иначе, – сказал Инглорион. – Люди несовершенны, но они все же совершеннее вас. Им открыто чуть больше. Они, во всяком случае, не боятся сил Предвечного Добра.

– Да чтоб я сдох! – фыркнул Паук. – То… та дрянь уж точно не была никаким добром!

– Знаешь, Паук, – сказал эльф, – мне тебя почти жаль. Ты не так плох, как мог бы, и ты, я уверен, не виноват в том, что рожден рабом Мрака. Но ты просто не можешь постичь Истины. Владыка Зла заставляет тебя бояться и ненавидеть, когда рядом появляется нечто из Света…

– Ха, – Паук осклабился. – А ты?

– Что – я? – не понял Инглорион.

– Ты, значит, не из Света нечто?

Орки согласно захрюкали. Инглорион негодующе спросил:

– Почему ты так говоришь? Это же нелепо!

– Потому что тебя я мерзкой тварью не вижу. Человек как человек. И запах этот гнусный с тебя смылся.

Вокруг так развеселились, что эльф окончательно вышел из себя.

– Видишь ли, Паук, – сказал он ледяным тоном, который, почему-то прибавил общей радости, – я, безусловно, не обладаю той силой Истинно Перворожденных, которая присуща Государыне. Меня огорчает то, что порождения Тьмы готовы принять меня чуть ли не за своего, но я с прискорбием сознаю свое несовершенство. Я вижу, что здесь достаточно боятся Света, чтобы…

– Дурак ты, – сказал Паук с некоторой даже грустью. – Поживем – увидим.

Эта грусть эхом отозвалась у Инглориона в душе.

– Я просто хочу вернуться в Пущу, – сказал он, резко снизив тон и глядя ему в лицо. – Отпустите меня, вам это зачтется.

Орки расфыркались, Паук толкнул его в колено, а Клык сказал:

– Не зачтется. Такие как ты, если у них в руках есть оружие, не разговаривают с аршами. А насчет лешачки… ты – человек, конечно, на тебя вся эта гнусь действует, но я свои выводы сделал.

– Хорошо же, – процедил Инглорион сквозь зубы, в кромешной досаде. – Я надеялся на ваш ум, способный понимать простые слова, и на зачатки доброй воли – и огорчен своей ошибкой. Я пленник, ладно. Я найду возможность вернуться домой, и тогда вы пожалеете о том, что не прислушались ко мне.

Он встал, ушел в тот дальний угол, где проспал предыдущую ночь, и улегся на тюфяк лицом к стене. Видеть и слышать рабов Тьмы больше не было сил. Орки еще болтали, когда Инглорион заснул.

Эльф не учел одну-единственную вещь. Сны.

Он не думал, что кошмар прошлой ночи может не только повториться, но и прогрессировать. Дикий ужас во сне показался Инглориону сбоем, ошибкой, реакцией светлого на отвратительную обстановку вокруг – но уж не долгой болезнью, которая возвращается снова и снова, как болотная лихорадка у людей. Невозможно. Подло, несправедливо!

Он проснулся в холодном поту, судорожно всхлипывая – и почти обрадовался, увидев, что Паук тоже не спит и сидит рядом. Смешно, но близость орка почему-то эльфа успокаивала. Возможно, дело было в собачьем тепле, которое Паук излучал, а может быть – в странном расположении, похожем на дружеское. Как бы там не было, от присутствия Паука становилось полегче.

Во всяком случае, расхотелось забиться в угол и скулить побитым щенком.

– Сны? – спросил орк так, будто знал.

Инглорион свернулся, как мог, прижав колени к груди и обхватив их руками. Нет, думал он, дело не в Пауке и не в орках из его банды. Дело в Темном Властелине, чье ужасное присутствие ощущается тут всеми нервами, как только разум засыпает и перестает защищаться.

Дело во Тьме. Ведь, если подумать, то, что сейчас вспоминается пестрыми клочьями разрозненных, сбивчивых образов, не так уж и страшно само по себе. Непонятно, почему целиком это вызвало такой чудовищный ужас…

Цветущая вишня. Белая кипень, молочная пена цветов – сладкий, медовый запах. Стена из старых, теплых, потрескавшихся бревен. Обиженный детский голос: "Мама, почему Дэни не хочет дать мне котенка?!"

Инглорион проглотил неожиданные слезы. Как такая простая картинка может вызывать такую жуткую боль?! Лучше не вспоминать дальше.

Нет, вспомни.

Мама, почему Дэни… Какой прелестный ребенок, госпожа Лисс… Дэни, не дразни меня!… Ты будешь всегда меня любить? Всегда-всегда?… Эльф, взгляни на себя!… Это ваш старшенький, госпожа Лисс?… Мамочка, скажи Дэни… ЭЛЬФ, ВЗГЛЯНИ НА СЕБЯ! ЭЛЬФ, ВЗГЛЯНИ НА СЕБЯ!… Ты будешь всегда меня любить?

Инглорион не выдержал – от режущей боли все внутри просто разрывалось на части – он кинулся вниз лицом на тюфяк, пахнущий сеном и лошадью, и разрыдался. Это тоже было неправильно, эльфы не плачут, но Инглорион, совершенно не в состоянии иначе преодолеть боль, задыхался от слез. Перед глазами все стояли те же лица, что и в первом сне, и самое худшее заключалось в том, что Инглорион по-прежнему не мог вспомнить, чьи это лица…

От слез, вроде бы, стало полегче, но не намного. Вся жизненная сила ушла без остатка, навалилась тошная слабость, а боль в груди была так сильна, что Инглорион едва дышал. Я сейчас умру, думал он. Это нельзя выдержать. Вырвать глаза, сломать спину? Что за смешное дилетантство! Ты ничего не смыслишь в пытках, Паук. Твой господин смыслит больше тебя. Я умру от этой боли – и приму смерть, как лекарство или облегчение…