Наталия Ипатова - Король забавляется

Прочая поверхность беленых стен была украшена нарочито неровными кусками фресок, снятых со старых церквей по самым разным, местами весьма удаленным уголкам Альтерры, и представляющих несомненную художественную ценность. Эти вырезанные со штукатуркой, тщательно отобранные заплатки стоили на сегодняшний день в несколько раз дороже, чем заново от пола до потолка расписанное здание, тем более что к описываемому времени навык письма по сырой штукатурке, да еще с искажением пропорций, необходимым при оформлении скругленных поверхностей и куполов, был уже, в сущности, утрачен. Провинциальные церкви обдирались без малейшего зазрения совести, в том смысле что негоже деревне похваляться тем, чему найдется более достойное место. В каком-то смысле это символизировало центростремительную политику государства, когда все лучшее с окраин концентрировалось в столице, а все лучшее в столице попадало под тяжелую загребущую лапу церкви. Аранта незаметно и глубоко вдохнула, запрещая мыслям ускакать в этом направлении.

Церковь в Альтерре искони была объединена с государством, играла в духовной и политической жизни общества значительную, если вообще не доминирующую роль, и то, что она признавала над собою формальный приоритет светской власти в лице короля, выглядело скорее ее добровольной уступкой перед лицом иных воспоследующих выгод. После сомнительной истории с мятежом кардинала Касселя предыдущий король Гайберн Брогау показал себя примерным сыном церкви Каменщика, чем в ее глазах выгодно отличился от заклятого отца Рэндалла, Рутгера Баккара, вошедшего в историю под именем Ужасного. Рэндалл являл собою пример государя с гибким хребтом, в том смысле, что старался не вмешиваться ни во что, что не требовало немедленного вмешательства. Весь предыдущий опыт его общения с этой организацией сводился пока к обоюдному присматриванию. Пока у него создавалось впечатление, что на юге, в благословенном Камбри, где прошла королевская юность, мягче был не только климат, но и нравы. Вероятно, именно потому, что в том счастливом краю грешили больше и напропалую, церковь там отпускала грехи куда безогляднее и легче, чем здесь, в застывшем как лед сердце государства. Старейший ареопаг, в свою очередь, предполагал составить собственное мнение о том, насколько жесткой будет линия молодого короля и до какой степени он намерен навязывав церкви свою волю. Сомнительный ритуал, проведенный над ним в детстве, эйфория его военных побед, поголовное обожание чернью и, наконец, постоянное присутствие Аранты возле его правого локтя не могли не настораживать даже самых просвещенных и самых скептически настроенных служителей культа Каменщика. Уже хотя бы потому, что он первые имели дело с волной того, что немного позже получит название «общественного мнения».

Вдоль стен протянулись трехъярусные скамьи из дуба, настолько не подверженные каким-либо перемещениям, что их, по-видимому, монтировали уже здесь, с таким расчетом, чтобы при необходимости вместить весь списочный состав высшего духовенства страны. И сегодня на скамьях не было свободного места.

Мало того. Церковь Каменщика отличалась суровость и сдержанностью колорита. Белые стены, черные рамы и мебель, чистые цвета разбросанных в тщательно продуманном порядке росписей — все это создавало дорогостоящий фон, на котором выделялись насыщенно багряные парадные облачения епископата. Подобное заседание Коллегии было, очевидно, достаточным поводом для того, чтобы епископы самых отдаленных приходов извлекли из сундуков свои самые парадные златотканые, шитые жемчугом епитрахили.

Здесь, как и всюду в этом мире, царила строжайшая иерархия. Чем значимее была при церкви фигура, тем ближе к государеву возвышению было ее место. Лица тех, кто сидел ближе к дверям, уже сливались в смутные белые пятна: так удалены они были от возвышения. И сколько хватало глаз, она не видела ни одной непокрытой головы. Всюду, с чванливой гордостью, достойной сана, вздымались многослойные тиары, сложным образом составленные из белого шелка и золотой парчи. Капельками крови на их фоне выделялись плоские алые шапочки. Аранта немного поиграла с мыслью, допускающей присутствие здесь, в этой толпе высокоименитых пастырей, своего пресловутого друга-врага, однако тут же рассталась с ней без сожаления. Какова бы ни была его фамилия от рождения, статуса, позволяющего посещать подобные собрания, Уриену Брогау все еще недоставало. Однако следовало предположить, при его талантах — ненадолго. Скорее всего он присутствовал здесь незримо, в составе группы поддержки одной из главных фигур, на незаметной должности, скажем, аналитика, имиджмейкера или составителя печей. Вполне возможно, что в протоколе обращения ареопага, который будет зачитан примасом перед лицом короля, ее чуткое ухо выделит фразы, носящие отпечаток его личности. Ее не оставляло ощущение, что затешись эта фигура среди множества своих коллег, и водовороты силы завертелись бы по-другому.

Продолжительное время вращаясь среди множества разнообразных, приходящих в противоречие интересов, Аранта наловчилась разбираться в настроении людей и, более того, в хитросплетении связей их междоусобных отношений. Даже сейчас она практиковалась, не позволяя пропасть навыку. Примас, совмещавший свою высокую должность с обязанностями архиепископа Констанцы и имевший право говорить от лица Коллегии, был перед лицом волков, сидящих чуть дальше, фигурой чисто номинальной. За внешним почтением, оказываемым ему членами ареопага, не крылось ничего, кроме потребности выражать свою волю чужими устами. Он не смог бы и ведьму к костру приговорить, издевались насмешники. Настоящие чудовища до времени молчали.

Например, сытый красавец, чернобородый епископ Ланга из рода Варфоломеев, баламут и краснобай, окруженный харизматической силой, трепещущей подобно горячему воздуху над костром. Его карие, прикрытые опущенными веками глаза были слишком живыми, чтобы за этим ничто не крылось. Ей не понравился также такт, отбиваемый на столе старыми пальцами епископа Саватера, славящегося репутацией неуживчивого стервеца и способностью ни с единой живой душой не прийти к единому мнению. Более того, если бы он посетил диспут, где с пеной у рта отстаивалась сотня различных точек зрения на проблему, не стоящую выеденного яйца, в силу неуживчивости характера он непременно изобрел бы сто первую и визгливо защищал бы ее до тех пор, пока не остался бы на поле боя в полном одиночестве. Не в силу способности к убеждению, а исключительно из-за простого человеческого нежелания связываться. Даже сейчас, при том что на скамьях ареопага воробью негде было присоседиться, его окружало ощутимое пустое пространство: так старательно отодвинулись от него коллеги. Из них из всех он один был вызывающе одет в белое с головы до пят. Одно из его прозвищ было — «Обличитель чепчиков». Как было известно Аранте, его особенно поддерживала та часть населения, которой импонировал аскетизм среди духовенства и высшей знати.