Далия Трускиновская - Шайтан-звезда (Книга вторая)

Хайсагур не был тверд в вере, да и мудрено сохранить эту твердость, прочитав столько книг и узнав столько собеседников. Его самого несколько удивило, с какой пылкостью он, гуль, воззвал к Аллаху. Однако это произошло – и Хайсагур, склонившись над черной рабыней, перевернул ее на спину и впился взглядом в мертвые глаза.

Он ощутил плотную тьму, принявшую образ стены, он ощутил себя сжатым завернувшейся вокруг него стеной, словно очнулся в узком колодце.

– О Аллах! – беззвучно воззвал гуль, ибо уста, которые могли бы произнести это, стали навеки неподвижны.

И ощутил смертельный ужас.

Он сам, по доброй воле, перешел за грань смерти – и возврата назад уже не было.

Хайсагур знал, что рано или поздно он эту грань перейдет – и никогда мысль о смерти в нем такого ужаса не вызывала. Очевидно, гулю передалось ощущение этого жалкого старого тела, последнее ощущение, пронизавшее дрожью все его органы!

– Прибавь, о Аллах! – потребовал Хайсагур, ибо ощутил за стеной ужаса некие образы, его породившие.

Он совершил усилие, подобно тому, как если бы разрывал перед собой руками тяжелый и плотный ковер.

Страшная оскаленная морда возникла перед ним, черная собачья морда величиной с большой щит, и голос вышел из пасти, и слух Хайсагура был обожжен непонятными словами:

– Мертва! Ко мне, о проклятые, и вперед – в Пестрый замок!

Гуль очнулся и несколько мгновений глядел вверх прежде, чем осознал, что сам он лежит возле тела рабыни наподобие трупа.

Услышав голоса франков, Хайсагур вскочил на ноги. Они, несомненно, услышали с крыши вопли мальчишек!

Хайсагур выскочил во двор, перебежал его и вскарабкался на стену.

Несколько правоверных окружили перепуганных подростков, и нашелся человек, знающий несколько слов на языке франков, и, судя по гомону, людям удалось понять, что в доме цирюльника неладно. Лошади же стояли у стены без всякого присмотра.

Хайсагур соскочил прямо в седло, ударил коня пятками, люди шарахнулись – а он, ухватившись за гриву, поскакал прочь.

Шакунта выехала из Хиры вместе с караваном, где были в основном индийские купцы и купцы-арабы, возвращавшиеся из Индии.

Нельзя сказать, что они хорошо ладили между собой, но Хира была не из больших городов, привлекавших множество торгового люда, и если бы каждый из них стал ждать приятного попутчика, который бы не был его соперником на рынке, то застрял бы в Хире надолго. Или же двинулся в путь с малым числом верблюдов и скромной охраной на радость пустынным разбойникам.

Предусмотрительный аль-Сувайд снабдил ее деньгами, животными, рабами и даже товаром, хотя рабы и товары ей вовсе не принадлежали. Она записала, в каких городах и в каких ханах ей следует оставить на хранение тюки, а также к кому из купцов на рынках оружейников следует обращаться, передавая поклоны от аль-Сувайда.

Он заключил договоры с арабскими купцами во многих крупных городах, так что, куда бы ни привел Шакунту след ребенка, она могла рассчитывать на помощь – в разумных пределах, естественно.

В дороге она держалась с индийскими купцами, потому что арабов несколько раздражал ее вид.

Им не нравилось, что женщина, пусть даже красивая, одета на мужской лад, а лица почти не скрывает. Они, возможно, выругали бы Шакунту за бесстыдство и пренебрежение установлениями ислама, но один вид двух черных рабов, следующих за ней наподобие двух теней, внушал отвращение к ссорам с их владелицей. Тем более, что эта женщина, очевидно, была подругой кого-то из индийских купцов, и ее господин не возражал против такого непотребства.

Индийским же купцам было совершенно безразлично, нарушает Шакунта установления ислама или нет. Более того – поскольку аль-Сувайд предупредил их, что они сопровождают Ястреба о двух клювах, то они даже были рады, что Шакунта одета удобным для сражения образом. Ведь в случае нападения она одна стоила четверых, а то и пятерых бойцов.

И всякую ее просьбу они выполняли охотно.

В основном Шакунта просила их присматривать за своими верблюдами и тюками. По пути следования каравана она, увидев вдали селение, пересаживалась с верблюда на коня, брала черных рабов и скакала туда – расспросить жителей.

Аль-Сувайд выяснил, через какие ворота бежала Хайят-ан-Нуфус, увозя своего никчемного сына Мервана и престарелого супруга, а также ребенка Абризы. По просьбе Шакунты он оплатил молчание привратников, чтобы аль-Асвад и Абриза, опомнившись после свадебного торжества, не сразу пошли по верному следу. Впрочем, ему и самому было выгодно стать посредником в деле возвращения наследника престола.

Шакунта опять поставила перед собой цель – но на сей раз она не металась, как в поисках дочери, оплакивая свое бессилие. Достижение цели уже давно сделалось ее ремеслом, о чем она не подозревала.

Она знала, что именно этой дорогой увезли ребенка. И получала тому подтверждения. Но с каждым новым признаком того, что она взяла верный след, Шакунта все более ощущала в себе ярость погони.

И если бы кто-нибудь разумный напомнил ей, что все это она затевает ради того, чтобы проучить Салах-эд-Дина, она сперва искренне удивилась бы.

В ее жизни было нечто, о чем она не желала вспоминать. Среди множества ночей была ночь, воспоминание о которой Шакунта желала бы засадить в кувшин, наподобие джинна, запечатать печатью Сулеймана ибн Дауда и кинуть в самый глубокий из колодцев.

В ту ночь сбылась ее мечта о прекрасном царевиче, в ту ночь осуществилась ее любовь – но Шакунта, подобно стреле, выпущенной сильным, но не сделавшим поправки на ветер лучником, пролетела над целью и пронзила нечто, расположенное гораздо дальше.

Она, притворившись захмелевшей, полагала почему-то, что человек, которого она в течение долгих месяцев добровольно называла господином, человек заведомо нетрезвый, заведомо бородатый, обладатель сходящихся бровей, но и сварливого нрава тоже, в тот миг, когда погаснет светильник и страсть достигнет своего предела, обратится в четырнадцатилетнего юношу с первым пушком на щеках, подобному луне среди звезд, мягкому в словах, совершенному по стройности, соразмерности, блеску и красоте!

Но этого, разумеется, не случилось.

И желанные ей объятия были объятиями мужа, обладателя зрелой страсти.

Шакунта полагала, что желание близости с юным Салах-эд-Дином сожгло ей душу много лет назад, да так, что пришлось поставить между ним и собой преграду в виде договора о Шеджерет-ад-Дурр. Но наутро после той ночи она, потрясенная, осознала, что оба они для нее навеки желанны и недоступны, и юный Салах-эд-Дин, и зрелый Салах-эд-Дин, одинаково недоступны, зато желанны по-разному…