Алекс Готт - Белый Дозор

— Эти исследования ведет лаборатория под личным руководством Спивакова, там очень высокий уровень секретности, — неохотно ответил Квак, считавший, что даже и эти сведения уже стоят денег. И всё же он продолжил: — Они ковыряются в функциях гипоталамуса, используя его как отправную точку для дальнейших поисков. Парнишка, говорят, достиг на этом поприще больших высот, раз уж его назначили руководить институтом вместо меня. — Квак немного помедлил. — Чёрт, до сих пор не верится, что так произошло. Хотя у меня, конечно же, есть уровень допуска, я вхож в лабораторию, ведь я, чёрт побери, как-никак заместитель директора… Знаете… Простите, я запамятовал ваше отчество?

— Не стоит, — отмахнулся Глинкин, выпустив кленовый лист из пальцев, и тот, подхваченный порывом ветра, взмыл в воздух. — Какое там еще отчество? Прекратите! Давайте уж просто — Миша.

— Ладно, Миша, тогда просто Саша. А то всё «вы» да «вы». Долой протокольную церемонность! — рассмеялся Квак. — О чем же я хотел спросить? Впрочем, всё и так понятно.

— Ты имел в виду, зачем мне всё это? Бизнес, что же тут еще может быть? Только бизнес, — поджал губы Глинкин, что случалось с ним всегда, когда приходилось говорить о сокровенном.

В парке Маргит было, как всегда, много публики: чинно прогуливались под вековыми деревьями старички, попадались супружеские пары, разменявшие вместе не один десяток лет, стайки подростков щебетали повсюду, перелетая с места на место, словно воробьи, малыши топали по разноцветным коврам, вытканным из листьев сестрой Мары — Осенью, проносились сосредоточенные велосипедисты в разноцветной, в обтяжку, форме и с крошечными наушниками, в которых звучал последний шлягер Кэтти Пэрри. Воздух был легок, насыщен негой и спокойствием старушки-Европы. Дышалось легко. Квак, умиротворенно глядевший на картину всеобщей человеческой идиллии и решивший, что самое время перевести разговор в сугубо деловое русло, притворно вздохнул:

— Знаешь, конечно, жаль, что так вышло и я остался на втором месте, но мне нравится то, чем занимается мой институт. Я всё равно был и останусь его, не побоюсь этого громкого слова, — патриотом. Я ученый, а не мизантроп, не чокнутый профессор, так сказать. Посмотрите на всех этих людей вокруг. Что вы видите? Они ведь счастливы! Разве они не заслужили здоровой и долгой жизни? Разве мало было войн, выкосивших, например, у нас в стране почти весь генофонд мужского населения? Рак уносит миллионы жизней, так пусть он уйдет в историю, как когда-то ушли чума и холера. Естественная продолжительность человеческой жизни — сто двадцать лет, так учит Библия и теперь уже наука. Почему бы не дать человеку возможность жить долго?

«Плохой артист, — холодно подумал Глинкин. — Набивает себе цену. Видно по всему, что он честолюбивый негодяй, а ведет себя так, будто он невинный агнец. Но это как раз и неплохо, вполне соответствует моим ожиданиям. Гораздо хуже, если бы мне попался зануда с принципами, а среди яйцеголовых такие не редкость, отлично это знаю. Но лучшего варианта у меня нет, да и деньги здесь никакой роли не играют. Дам, сколько попросит. Деньги — это важно, но все-таки этим к себе не привяжешь, верность не покупается, скорее наоборот, чем больше платишь человеку, тем больше он ненавидит тебя, ведь ты постоянно поднимаешь планку его мечты о том, что он мог бы купить за деньги, а мечта всегда стоит выше, чем доход. Надо посулить ему помимо денег еще кое-что». Глинкин подвигал бровями с шутливым видом, но тут же упрямо поджал губы.

— Позволю себе с вами не согласиться. Болезни способствуют естественному отбору! С ними, безусловно, необходимо бороться, так как никто никогда не согласится взять да и умереть, скажем, от насморка или в результате отравления салакой пряного посола. Но кому-то суждено, — сделал ударение Глинкин, — умереть от насморка, и ничего с этим не поделаешь. Природа — творец, она сама регулирует численность населения, и болезни, особенно массовые, смертельные, приходят в этот мир в нужное время.

— Ты мистик? — усмехнулся Квак, с каким-то особым, новым интересом поглядывая на Глинкина. — Вот уж никогда бы не подумал. Природа — творец… Бог, которого никто никогда не видел, Бог единый во многих лицах… Или, быть может, правы были предки, веря во многих богов? Основной вопрос философии, черт возьми. Он волнует меня с детства, и я все бы отдал, чтобы узнать точный ответ.

— В какой-то степени я мистик, — утвердительно кивнул Глинкин, — как и всякий век поживший и много чего повидавший человек. Я с деньгами имею дело, дорогой Саша, с очень большими деньгами. А что же еще, по-твоему, обладает более мистической силой и притягательностью, чем деньги?

— Ах, ну да… — растерянно промямлил Квак. — Без денег сейчас никуда. Ты знаешь, я в Будапеште в командировке, прилетел посетить тут один… завод медицинского оборудования. У них качественное стекло, у этих венгров: колбы, пробирки, реторты, дюары… Мне здесь работы на несколько дней. Потом вот хотел еще слетать в Италию на день-два, купить разные вещички и пару костюмов, — он жалко усмехнулся, и Глинкин, отлично мимикрирующий под любую человеческую натуру, эту его улыбочку зеркально повторил.

— Так в чем же дело? Слетай. У меня там есть парочка знакомых портных. Один, кажется, прострачивает для «Gucci», а второй обметывает петли для «Zegna», — изображая непонимание, ответил он Кваку, а тот всё мялся, не решаясь сказать первое слово, после которого уже всё становится понятно.

— Слетать, конечно, можно, — наконец отозвался он, видя, что Глинкин нем, как рыба. — Вот только боюсь, хватит ли у меня свободного времени и…

— Слушай, а зачем тебе регулярный рейс, Саша? Знаешь, я, вообще-то, не летаю на рейсовых машинах, у меня свой самолет, довольно резвый «Гольфстрим», очень комфортабельный. Никогда в таком не путешествовал?

— Ну что ты, откуда, — вновь эта жалкая улыбочка Квака. — Не мой уровень.

— Не твой уровень? — усмехнулся Глинкин, вложив в эту фразу солидарность к Кваку против всех обидчиков и молодых выскочек, считавших, что путешествовать на частном самолете — это для Квака слишком. — А чей еще тогда уровень? Этого вашего… Как там его фамилия? Напомни-ка? Нового вашего директора, того самого, молодого, который тебя так лихо срезал на самом подъеме. Как его зовут, этого негодяя?

— Прекрати, прошу тебя, — Квак зарделся, но не от стеснения, а от ярости. Он сипло задышал носом, и Глинкин даже испугался, что сейчас с его собеседником случится инфаркт или еще какая-нибудь не менее серьезная штука. Но обошлось…

— Прекратить? О! Это я могу. Пожалуйста, в любой момент! Просто скажи мне: «Миша, я ни в чем не нуждаюсь, и у меня всё хорошо в этой жизни», и тогда я умываю руки! Мне горько видеть, как такого большого ученого, как ты, надежду российской науки, первоклассного биолога, задвинули в темный угол, дав, как говаривал Пушкин, «унизительное звание камер-пажа». Нет, заместитель — это, конечно, почетно, слов нет. Но всё же как-то…