Далия Трускиновская - Окаянная сила

Купчиха перекрестила Епишку, затем — Алену, и, не сказав более ни слова, ушла к Васеньке.

— Мудрит хозяйка, — заметил Епишка. — Ну, пойдем, что ли.

Видно, велика ростом была покойница Вера — ее широкая ферезея волоклась за Аленкой, как мантия, рукава по полу мели. Но дорожная епанча и не может быть короткой — должна сидящему ноги окутывать.

И еще до рассвета, как только стали подымать решетки, которыми на ночь улицы перекрывали, выехала Аленка из Москвы. Дал ей припасливый Епишка мешок с хлебом, луком да пирогами, дал баклажку с яблочным взваром, дал еще подовый пирог с сельдями в холстине, и всё это легло ей на колени, так что и не повернуться. Однако Аленка после двух диковинных ночей, последняя из которых выдалась и вовсе бессонная, заснула мертвым сном среди мешков с мукой и крупой. И что уж там врал Епишка, выезжая на Стромынку, она так и не узнала.

Он разбудил девушку днем, оба поели, и Аленка уснула опять. Приходилось спешить — дорога вела лесом, в лесах пошаливали, и несколько подвод и возков сбивались обычно для безопасности вместе.

Очевидно, в конце концов она отоспалась за обе ночи — и, трясясь меж пыльных мешков, попыталась обдумать свое положение.

За Дуней присматривают, но Наталья Осиповна, не дождавшись вестей от Аленки, скорее всего, попробует вызнать — не появлялась ли пропажа в лопухинском доме. Потом, возможно, пошлет спросить в Моисеевской обители. И, окончательно потеряв Аленкин след, решит, что девка по неопытности дала себя схватить с поличным, сидит теперь где-нибудь в яме, откуда и будет добыта в нужный час для посрамления лопухинского рода… Как же исхитриться послать о себе весточку?

Плохо всё вышло, уж так плохо, что далее некуда. И одна лишь во всем этом была утеха — Аленка, хоть и не отпущенная из Светлицы добром, всё же попадала в обитель и принимала постриг. За что великая благодарность купчихе Калашниковой…

— Буду за Дунюшку молиться… — прошептала Аленка. Хоть это радовало… И тут же она вспомнила про Васеньку.

Ей велено было молиться за упокой, но ежели он сейчас, в эту минуточку, еще жив? Как же тогда?

Аленка неожиданно для себя сползла с сиденья, стала коленями на рогожку, покрывающую пол возка, и не взмолилась — вскрикнула:

— Господи, спаси Васеньку!

Так же вскрикивала, молясь, блаженненькая Марфушка, всю душу вкладывая в голос. Может, за то ей и бывали вещие видения? Аленка обмерла, как бы издалека услышав радостный вопль:

— Ликуй, Исайя! Убиенному женой станешь! За убиенного пойдешь!

Вот и сбылось. Не венчавшись, оказалась Аленка купецкой вдовой. И предстоял ей постриг…

Осознав это, Аленка — возможно, впервые за двадцать два года, — задумалась о том, а не лишается ли чего значительного, принимая постриг и отказываясь от супружества. Раньше-то постриг лишь вдали маячил, а теперь-то — вот он, с каждым часочком всё ближе. И собиралась-то она еще с пятнадцати лет в Моисеевскую обитель, где ее знали, где и подружек завела. А тут — впопыхах, к чужим старицам, да в придачу и под чужим именем…

Быть женой и матерью она покамест не желала. Иное дело — тридцатницей! Это — честь, это — деньги. Возможно, виной тому были верховые девки, которые соединялись с тайными своими дружками украдкой, невенчанные, а потом бухались в ноги верховым боярыням, каясь в бабьем грехе и предъявляя налившееся чрево. Бывало, покрывались эти проказы спешным венчаньем, коли выпадало дело не на пост. Так — Аленка не желала! И невинного баловства, девичьих игр с поцелуями, ей тоже еще не хотелось. Не проснулось в ней волненье, как в Дунюшке за два года до царицына сватовства…

Но не вышло у Аленки поразмыслить над уже невозможным супружеством. Возок вдруг понесся вперед, да так, что держись! А вдогонку ему полетел отчаянный звенящий вопль и свист!

С каждым днем всё раньше темнело, а тут еще дорога лесная, и вовсе за окошечком ничего не разобрать.

— Стой, стой! — послышалось сзади. — Служба государева!

Аленка ахнула.

Стрельцы!.. Выследили, нагнали, схватят, обратно в Москву повезут!.. На дыбу!.. Под кнут!..

— Спасе!..

Взмолилась Аленка, путая слова, обливаясь слезами. А тем временем конные выгнали возки да телеги к поваленному поперек узкой дороги дереву, заржали, сбились передние возники, завопили кучера.

Дверь возка распахнулась.

— Баба! — обрадовался темноликий мужик и ухватил Аленку за ферезею. — А ну, вылезай! Кто такова?

— Купецкая вдова! Калашниковых! — крикнула Аленка, не заметив с перепугу, что на мужике — не длинный и нарядный стрелецкий кафтан, а вовсе какая-то подпоясанная чуга по колено, без всяких украшений.

— Купчиха? Федька! Тут тебе купчиха!

Подоспел и другой мужик, долговязый, вдвоем вытащили Аленку из возка, поставили перед собой.

Глянула Аленка на него — языка лишилась. Рожа страшная, борода кудлатая во все стороны, от самых глаз растет, и скалится, нечистая сила, злобно!

— А коли купчиха — что на мешках едешь?

— В обитель я! В Успенскую! — ничего не соображая, твердила Аленка.

— Коли Калашниковых — что ж на мешках-то?

— Вдова я! В обитель еду! Отпустите меня — я постриг приму!

— Федька, забирай! Купчиха, вдова — сжалился над тобой Господь, послал и тебе сласть!

— Дядя Епифан! — завопила Аленка, увлекаемая с дороги в глубь леса. — Дя-дя-а!..

Но не до Аленки, видать, было кучеру Епишке. Творилось невообразимое — с телег снимали увязанную кладь, кто-то, защищая, лез в драку, чей-то возник, ополоумев от шума, принялся кусаться — и взвился кистень-навязень, и ударил коня в висок маленькой, но тяжкой гирькой. И, видать, взяли уже кого-то на нож, такой дикий крик перекрыл шум схватки.

А Аленка всё еще не соображала, что догнали ее не стрельцы, которым велено доставить девку в застенок, но те портные мастера, что на больших дорогах шьют вязовыми булавами…

— Да не вопи ты, дура, — сказал Федька, — не убудет с тебя! Сейчас вот и поглядим, что ты за купчиха…

С тем и завалил.

Влажные кривые кочки подались под ней, тело наполовину вмялось — Федька, удерживая за плечи, не давал приподняться, и показалось вдруг девушке, что вот сейчас и уйдет ее головушка в болото, и сомкнется оно над хватающим последний воздух ртом!..

Аленка вцепилась было зубами в грязную руку, да попала не на кожу — на засаленный рукав.

— Ого! — Федька стряхнул ее, как малого кутенка. — Горяча ты, матушка! Это любо! Ну так вот те мой селезень!..

— Дядя Епифан! — что есть мочи завопила Аленка, чуя, что вот теперь-то и пришла ее погибель.

Но кучеру, видать, было не до нее.