Джон Норман - Охотники Гора

Мы долго беседовали с Турноком, стараясь предусмотреть все возможные варианты развития событий после моего ухода в лес и решить проблемы, связанные с обустройством жизни в лагере на время моего отсутствия.

Дрова в костре догорали, и часовые на постах успели смениться, а мы все не могли закончить разговор, боясь упустить что-нибудь важное.

Стояла глубокая ночь. Звезды ярко сверкали на черном горианском небе. Три взошедшие луны сейчас были особенно прекрасны. Матросы давно спали, расстелив на песке покрывала и укутавшись в плащи и накидки.

Воды реки с тихим мерным журчанием неторопливо катились мимо нашего погрузившегося в сон маленького лагеря, чтобы в двух сотнях пасангов отсюда влиться в бескрайнюю блистательную Тассу.

Лес продолжал жить своей ночной жизнью, и до наших ушей доносились крики птиц и рев слина, от которого кровь стыла в жилах. В такие мгновения было особенно приятно бросить взгляд на возвышающийся рядом черной громадой корпус «Терсефоры», под защитой которого я чувствовал себя в безопасности.

Вдруг от тени, отбрасываемой бортом корабля, отделилась небольшая тень, двинувшаяся по направлению ко мне. Вскоре на ней уже можно было различить короткую тунику рабыни, а еще через мгновение отблеск костра упал на металлический ошейник.

– Привет, Шира, – бросил я подошедшей девушке.

– В лесу вы заставили меня нести на себе мешок с товарами для обмена, – начала она. – После этого вы надели на меня наручники и отправили одну в самую чащу, где охотятся слины и пантеры. Женщины Вьерны нанесли мне множество оскорблений, меня высекли.

– Ты – рабыня, – пожал я плечами.

– Я вас ненавижу! – воскликнула Шира.

Я взглянул ей в лицо.

– Вы заставляете меня учиться готовить пищу, шить одежду и даже гладить! – продолжала она.

– Ты – рабыня, – повторил я.

– А сегодня вечером я вообще принуждена была прислуживать вам за ужином! – Она кипела от негодования. – Вы заставили меня служить вам как какую-нибудь рабыню из пага-таверны!

– Чей на тебе ошейник? – спросил я. Девушка молча отвернулась.

– Разве он не означает, что ты – моя рабыня?

Она сжала кулачки. Стояла такая тишина, что слышно было, как шумит вода в реке.

– Зачем вы купили меня? – не выдержала Шира.

– Чтобы ты помогла мне в осуществлении определенных планов, послужила, так сказать, орудием в достижении намеченной мной цели.

– И моя роль уже сыграна?

– Да.

– Значит, теперь вы снова можете продать меня? – прошептала она.

– Или убить, – добавил я.

– Да, или убить, если это доставит вам удовольствие.

– Правильно. Но я торговец и не люблю нести убытки. А за тебя я заплатил три монеты золотом и пять серебряных тарсков.

– Я не вещь! Не какое-нибудь животное! – закричала она.

– Вот именно, вещь. Ты – моя собственность. Как могло быть моей собственностью какое-нибудь животное. Ведь ты – рабыня.

– Да, я – рабыня! – разрыдалась она. – Рабыня! Рабыня!

Я не сделал попытки ее утешить: утешение – не для рабов.

– А на невольничьем рынке в Лидиусе, когда вы увидели меня прикованной цепями к металлическому штырю, – с вызовом спросила Шира, – вы тоже думали только о своих планах?

– Нет, – признался я.

Она дерзко взглянула мне в лицо.

– И твой поцелуй, когда я пробовал твои губы там же, на невольничьем рынке, тоже не оставил меня равнодушным, – добавил я.

– А в трюме, когда вы использовали меня после клеймения?

– Да, и это мне тоже понравилось.

– Так неужели все, что было между нами, ничего для вас не значит?

– Абсолютно.

– Ну, значит, я действительно всего лишь жалкая, ничтожная рабыня, – горестно заключила она.

– Совершенно верно, – подтвердил я.

Сейчас, в лунном свете и отблесках догорающего костра, Шира казалась особенно привлекательной. Прав был продававший ее на невольничьем рынке в Лидиусе владелец: она красива. И принадлежит мне.

– Сегодня вечером, – продолжала девушка, – я прикоснулась к вашему плечу. – Она низко опустила голову. – Вы не представляете, чего мне это стоило. Несколько ан я боролась сама с собой, но так и не смогла удержаться. Я прикоснулась к вам, но ваши глаза были такими чужими, такими холодными.

Я не ответил.

– Я больше не женщина-пантера. – Она подняла глаза и, к моему удивлению, добавила: – И не хочу ею быть.

Я молчал.

– Там, в трюме, вы научили меня, что такое быть настоящей женщиной. – Она снова уронила голову. – Вы заглянули в самые далекие тайники моего тела, моей души, не оставив ничего, что могло бы принадлежать мне, кроме разве что моей покорности.

– Женщине в ошейнике и не позволяется иметь ничего своего, – ответил я.

Она злобно взглянула на меня.

– А тебя разве еще не пора заковывать в цепи на ночь? – спросил я.

– Пора, – раздраженно ответила она. – Самое время!

Я заметил в песке у ее ног длинную черную цепь от наручников.

– Я позову кого-нибудь из матросов. Он позаботится о тебе ночью.

– Я прикоснулась к вам сегодня вечером, а ваши глаза были такими чужими, такими холодными, – пробормотала Шира. Она перевела взгляд на черную цепь у своих ног, наполовину закрытую песком. – Ваши глаза были такими чужими, – едва слышно повторила она.

– Я позову тебе кого-нибудь, – пообещал я.

– Хозяин!

Я был поражен. Шира впервые назвала меня так. Это слово слишком тяжело слетало с ее губ.

Да, ошейник, с которым она не расставалась в течение нескольких последних дней, сделал свое дело. Думаю, в трюме «Терсефоры» я лишь помог ей понять значение этой стягивающей ее горло узкой полоски металла. Теперь понимание это все глубже проникало в ее сознание, пронизывало все ее существо.

Как, должно быть, тяжело быть женщиной, подумалось мне.

Гориане утверждают, что в каждой женщине уживаются одновременно два начала – свободной спутницы, гордой и прекрасной, стремящейся к возвышенным отношениям со своим избранником, и рабыни, ищущей себе хозяина. Но это лишь, так сказать, внешние проявления; в постели же, как утверждают те же знатоки, каждая женщина, будь то свободная или рабыня, жаждет обрести своего хозяина. Она страстно желает отдать себя мужчине полностью, без остатка, подчиниться ему так, как подчиняется рабыня. Но, поскольку лишь рабыня не только способна, но и обязана проявлять полнейшую покорность своему хозяину, как в редкие минуты слияния двух сердец, так и в течение всего остального времени, считается, что лишь ей суждено испытывать безграничную радость единения с мужчиной и даровать то же ощущение и ему – радость, которой лишена свободная женщина.

Однако подобные размышления сейчас меня мало занимали.