Лилия Баимбетова - Перемирие

— Хочешь, я тебе помогу? — шепотом сказала я, — Ведь ты же, ей-богу, не будешь сам мыться. Ты специально это все подстроил…

— Не специально, — пробормотал он, прижимаясь лбом к моей шее, — Но все равно помоги.

Я нашла в воде мочалку и стала ее намыливать. И смотрела, как взмыливается белая пена, и как переливается она в солнечных лучах маслянистым блеском. Я стала тереть мочалкой его спину, плечи, покрытые старыми шрамами. Спина у него была худая, под смуглой кожей выпирали косточки позвоночника. Волосы на виске, видном мне, были уже сплошь седыми.

Странный был этот миг, растянувшийся в солнечном свете. Он тянулся и тянулся, как тянется, бывает, жаркий летний полдень — медленно-медленно, как ползет улитка по листу — словно в бесконечность. Ворон так напоминал мне ребенка в этот миг, я чувствовала себя так, как если бы держала в своих объятиях малыша, доверчиво спящего, прислонившись к моему плечу. Тело его дышало жаром, как дышит теплом тело спящего ребенка, и сколько в нем было этой странной, безмятежной доверчивости, словно мы не были изначальными врагами, космическими противоположностями, как ночь и день, как свет и тень, — Ворон и Охотник, словно не стояла между нами Граница.

Я даже не заметила, как он снова заснул. Я смотрела на его лицо, такое спокойное, жесткость черт словно смягчилась в этом успокоении. О, солнце мое…. В воде играли солнечные блики, плавали клочья белой пены. Его тело, смуглое, сильное, жилистое, было прямо передо мной — все целиком. И да — он был красив, сейчас, когда видно было не только его изуродованное лицо, а все его сухопарое сильное тело, он действительно был красив. По-настоящему красив…

Мне не хотелось его будить, хотя я понимала, что засыпает он не от усталости. Он полулежал в ванне, откинув голову на мое плечо, слегка согнув ноги в коленях. Мочалка медленно тонула в мыльной воде. Солнце светило в лицо Ворону, освещая тонкие морщинки возле глаз, резкие складки у рта, белесоватые швы шрамов. Пушистые ресницы были плотно сомкнуты.

Я нагнулась и коснулась кончиком носа его щеки.

— Просыпайся, — сказала я тихо, — Просыпайся.

Ворон открыл глаза, и я пропала в их сонной алой глубине. Еле заметная улыбка раздвинула его тонкие изуродованные губы.

— Если ты хочешь спать, — сказала я шепотом, — может, лучше пойдешь в спальню?

Его улыбка спала шире.

— Вылезай…

Он оперся обеими руками о края ванны и с шумом встал из воды. Я принесла простыню и завернула его в нее, когда он перешагнул на пол. Тонкая белая ткань прилипла к его плечам и спине. Он сел на скамью у стены и закрыл глаза. Я опустилась на пол рядом и коснулась его колена, облепленного намокшей тканью. Лицо его ничего не выражало — совсем. Как быстро он утомляется. Да-а…

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

— А что? — отозвался он, не открывая глаз.

— Нет, серьезно…

— Нормально, — сказал он вяло, — Если серьезно, нормально. Бывало и хуже.

— Вид у тебя совсем больной, — тихо сказала я.

Он так и сидел с закрытыми глазами, завернутый в намокшую, облепившую его простыню, и лицо его было так бледно и безжизненно, что простыня эта казалась саваном.

— Со мной все в порядке, — сказал он.

Я нагнулась и коснулась губами его колена, потом прижалась к нему лбом.

— Зря ты уезжал, — сказала я, — послал бы лучше кого-нибудь из своих, имеешь в подчинении двух веклингов и не пользуешься. Такие ранения бесследно не проходят. Даже для таких, как ты. И тебе надо хоть немного о себе позаботиться.

Он усмехнулся, губы его скривились. О, боги, какой смысл ему был заботиться — и о чем? — о собственном теле, которое давно уже было ему обузой. Но как было больно мне — от этого, от этой усмешки, оттого, что ему все равно. Да, он не хочет о себе заботиться, это очевидно, это естественно, но как же больно мне было от этого! И что я могла? Повернуть время вспять, изменить его природу? Нет. Но если я хоть немного дорога ему…. За неполных три дня — ха-ха!

— Я тебя заставлю, — сказала я, прижимаясь лбом к его колену.

— Да?!

Я подняла голову и заглянула снизу в его усталое бледное лицо. Оно было неподвижно, только губы кривились в неприятной усмешке.

— Заставлю, — повторила я, — Иначе мы поссоримся, а ты и за сто лет не найдешь больше человека, согласного терпеть твои выкрутасы, ясно?

Ворон открыл глаза, полные алого высокомерия.

— Ты думаешь, — сказал он своим мурлыкающим голосом, — мне нужно твое присутствие?

— Так, что, мне уйти?

Я поднялась на ноги и остановилась перед ним со слабенькой улыбкой на губах. Наши взгляды скрестились.

— Я могу, — сказал он, — заставить тебя делать все, что захочу.

— Попробуй.

Дарсай несколько секунд смотрел на меня с неподвижным усталым и недовольным лицом; глаза его казались слишком яркими в солнечных лучах. Потом он вдруг опустил глаза — на миг — и снова взглянул на меня.

— Мне извиниться? — сказал он с иронией в голосе.

— Не надо, — отозвалась я быстро и серьезно.

Я присела перед ним и взялась рукой за его колено.

— Но, послушай меня, — сказала я, заглядывая ему в лицо, — тебе надо отлежаться. Два дня в постели пойдут тебе на пользу, поверь мне.

Он молчал и смотрел на меня усталыми глазами.

— Как хочешь, — сказал он, наконец, — Как хочешь.

Я отвела его в спальню. Сменила постельное белье, заставила Ворона лечь на чистые простыни, укрыла его двумя одеялами. Повозившись с тугими рамами, я открыла окно, и в комнату, полную застоявшейся вони, хлынул морозный свежий воздух. Падали редкие снежинки, небо с этой стороны крепости было светло-молочного цвета, и только сбоку, из-за восточной башни, сияло солнце. Слышны стали разговоры часовых на башнях, колодезный скрип и какие-то совсем уж неразличимые, непонятные звуки, которыми всегда полон живой мир.

Я задержалась немного у окна. Мне виден был закуток заснеженного двора, полоса древней полуразрушенной стены, за ней нынешняя крепостная стена и восточная башня в углу, сложенная из грубого коричневато-красного камня, с красной конусообразной черепичной крышей, под которой располагалась площадка для часовых. Там было трое, один высокий и худой, в зеленой ватной куртке, ходил взад и вперед по деревянному настилу. Двое других, присев на корточки возле столба, поддерживающего крышу, прикуривали от бумажного жгута. И рядом с крепостью, и у самого горизонта были горы: кое-где скалистые обрывы со сколами бело-серых и красноватых пород, с небольшими жестколистными вечнозелеными кустами, прилепившимися между камней; кое-где поросшие темным еловым лесом или черными, с облетевшей листвой, мрачными деревьями, пологие склоны; а у самого горизонта — сине-белые громады, то ли горы, то ли тучи, не разберешь. Я задержалась у окна и несколько мгновений смотрела на них — на горы, к которым я никак не могла привыкнуть, потому что они всегда значили для меня не просто часть окружающего мира, а нечто большее. Как сказал поэт: