Н Джеймисин - Сто тысяч Королевств

Я начала обыскивать комнаты. Поиски двигались медленно — я не могла позволить себе разворошить здесь всё. Мало того, что подобным поступком я оскорбила бы долгий труд прислуги, — это было бы и неуважением к матушке. Я знала это. Ей всегда нравилась аккуратность.

Солнце почти зашло, когда я наконец обнаружила небольшой ларец, спрятанный за передней стенкой шкафчика в спальне. Чистая случайность. Не устань я, не облокотись о край дверцы, не почувстуй скрытого шва — ничего бы не вышло. Тайник? Под крышкой обнаружились кипы сложенных бумаг и свитков. Я было потянулась вытащить ларец, как заметила на одном из свитков отцовский почерк.

Руки дрожали, пока я осторожно доставала ящичек. На его месте остался квадратик чистого пространства среди толстого слоя пыли; по-видимому, изнутри шкаф никто не чистил. А возможно, слуги, как и я поначалу, так и не дознались, как тот открывается. Сдув пыль с верхнего слоя бумаг, я взяла первый сложенный лист.

Любовное письмо. От отца к матушке.

Я вытащила их все, рассмотрев и разложив в порядке дат. Одни любовные послания, от него к ней, и изредка — всего пара штук — от ней к нему. Год (или около того) жизни моих родителей.

Сглотнув тяжесть в горле и укрепив сердце, я начала читать.

Часом спустя я прервалась, легла на кровать и задремала, оплакивая себя.

Очнулась я в полной темноте.

И я не испытывала боле страха. Дурной знак.

— Вы не должны блуждать по дворцу в одиночку, — сказал Ньяхдох.

Я привстала. Он сидел рядом со мной на кровати, глядя в окно. Высоко стоявшая луна ярко светила сквозь смазанное пятно облаков; должно быть, я забылась сном около часа. Потерев лицо, я сказала, смело и ничто же сумняшеся:

— А я было уже потешила себя мыслью, что мы достигли взаимопонимания, лорд Ньяхдох.

Наградой стала улыбка, хотя оборачиваться он не спешил.

— Уважение. Да. Но в Небесах вас подстерегают напасти поболее меня.

— Кто не рискует — не пьёт вина. А мне есть ради чего рисковать. — Я кинула взгляд на постель. Там лежал целый ворох бумаг наряду с другими мелочами, извлечёнными из ларца. Саше из засушенных цветов. Локон прямых чёрных волос, должно быть, моего отца. Завиток бумаги с несколькими перечёркнутыми строчками стихов. Рука матушкина. Крошечный серебряный кулон необычной формы на тонком кожаном шнурке. Сокровища влюблённой женщины. Я подобрала подвеску, снова попытавшись определить, что бы она значила. По виду — плоский шероховатый комочек, продолговатый, с заострёнными краями. Странно знакомый.

— Костянка, — сказал Ньяхдох, искоса глядя на меня.

Да, кулон напоминал фруктовую косточку — абрикоса, а может, гинкго. И я знала, где видела похожий, но золотой: на шее Рас Анчи.

— Почему?..

— Плод умирает, но ложно: тайно храня в себе искру новой жизни. Энэфа имела власть над жизнью и смертью.

Я нахмурилась в замешательстве. Возможно, серебряная костяшка была символом Энэфы, подобно тому как белое нефритовое кольцо — знаком Итемпаса. Но откуда (и у чему?) он взялся у матушки? А вернее — отчего мой отец дал его ей?

— Она была сильнейшей из нас, — пробормотал Ньяхдох. Его вновь поглотило пристальное созерцание ночного неба; но мыслями он витал далеко не здесь. Яснее некуда. — Не прибегни Итемпас к яду… открыто умертвить её Ему было не под силу. Но она доверяла Ему. Любила Его.

Он опустил глаза, с нежной, печальной улыбкой. Нездешней улыбкой. И сказал, обращаясь в пустоту:

— Впрочем, как и я сам.

Оторопев, я едва не выронила кулон.

Тако вразумляли меня священники:

И было некогда трое богов. И суждено единому из них, Пресветлому Итемпасу, Владыке Дня, было правити всем. Волей судьбы ли, Маальстрема или иным непостижимым умыслом. И было то суть хорошо. Поколе не явилась сестра Его, выскочка Энэфа, и не возгласила, буде она сама господствовать заместо Пресветлого брата. И улестила брата их кровного, Ньяхдоха, пособничать ей, а такоже неких божков, чад их смесных. И замыслили они здодеянное. Но всевластный Итемпас — буде могущественней сестры и брата, обоих парой, — победил их умело и крепко. И поразил он Энэфу, и низверг, и изничтожил; и покарал он Ньяхдоха и бунтарей ея; и учредил великий мир, более прежнего, — ибо без упокоенных родичей Его, тёмного брата и дикой сестры, был Он свободен отныне, дабы нести свет истинный и порядок твёрдый всему живому и творимому.

Однако ж…

— Я-яду?

Ньяхдох вздохнул. Волосы его беспокойно зашевелились, подобно тому, как ночной ветерок развевает занавеси.

— Заигрывая со смертными, мы сами создали оружие, хотя в опромётчивости своей и не скоро поняли этой истины.

И Ньяхдох сошёл на землю, ища развлечений.

— Демонов… — прошептала я.

— Так прозвали их люди. Прекрасные, совершенные существа… как и наши божественные дети, но — смертные. Кровь их, попадая в наши тела, влекла за собой погибель. Единственный из ядов, могущий убить нас.

Но любовница Владыки так и не простила ему…

— Вы открыли охоту на них.

— Мы боялись, что они, смешавщись со смертными, передадут порочную заразу и дальше, своим потомкам. Пока весь род человеческий не станет смертельно опасен нам. Но Итемпас сохранил жизнь одному из демонов, дав сбежать.

Дабы тот послужил орудием убийства детей его…

Я содрогнулась. Итак, священники не лгали, сказание было истинным. И всё же, я чувствовала это кожей, где-то глубоко в Ньяхдохе тлел стыд, веками длящаяся боль сжигала его. А значит, доля правды была и в бабушкином толковании сказки.

— И этим… ядом Владыка Итемпас поверг напавшую на него Энэфу?

— Она не бросалась на него.

Тошнота подступила к горлу. Мир, закачавшись, готов был обрушиться.

— Тогда… зачем?..

Он опустил глаза. Волосы спали вперёд, скрывая лицо. Память отверзлась часом нашей первой встречи, тремя ночами назад. Улыбка, злым изгибом кривившая губы, не отдавала тем страшным безумием, но разила равной по силе горечью.

— Они повздорили, — произнёс он нехотя. — Из-за меня.

За полвздоха какая-то перемена произошла во мне. Я смотрела на Ньяхдоха и не видела в нём могущественного, непредсказуемого, смертельно опасного чудовища, коим он был.

Я хотела его. Обольстить. Подчинить. Контролировать. Мысленно я видела себя — обнажённую, в зелени трав, обнимающую его, восседающую на нём; его невольную дрожь, его беспомощные глаза. Его плоть, пронзившую меня. И взгляд, горящий наслаждением. Моё. Ласкать его полночно-тёмные волосы. Сплетаться взглядами — и телами. Видеть притягательную улыбку, полную томительного наслаждения.