Марина и Сергей Дяченко - Стократ

Стократ подобрался.

– Ночью второе послание выложили. Развели огонь… Дозорные не брали до самого рассвета – стрел боялись. Потом все-таки загородились щитами и взяли. Принесли мне… А что в этом послании – кто мне скажет? Может быть, ты?!

– Я все равно не буду, – Плюшка глядел на князя снизу вверх, губы его тряслись, но глаза смотрели твердо. – Я никогда не буду, я не учился, я ничего не умею. У меня нос сопливый. Я ничего не знаю. Я не буду, и рта не раскрою, и все равно ничего не пойму!

На столе у князя стоял простой глиняный кувшин – Шмель видел такие тысячу раз. Это была обыкновенная посуда лесовиков, в ней они передавали все свои послания.

– А вот поймешь, – ласково сказал князь. – Я сейчас нагайку достану, и все ты поймешь, сопляк.

– Хоть режьте! – Плюшка возвысил голос. – А-а-а!

Из-за окон ему ответил гул толпы: люди явились к князю, требуя защиты. Требуя решения. Требуя немедленных действий.

Князь перевел взгляд на Шмеля. Тот глубоко вдохнул – и так и остался стоять, не сводя глаз с кувшина.

– Пробуй ты, – уронил князь. – Учился?

Меня ведь сочли недостойным, угрюмо подумал Шмель и сам себе поразился – откуда такие мысли на пороге, скорее всего, ужасной гибели?

– Минуту, – сказал Стократ.

Он взял кувшин за горло, как дохлого гуся. Осторожно покачал в воздухе. Вынул тряпичную затычку.

Осторожно поднес горлышко к носу. Поводил туда-сюда ладонью, подгоняя запах. Поднял брови:

– Ничего не чувствую. Как вода.

Шмель шагнул к столу. Взял стакан и опять удивился, на этот раз своему спокойствию. Все внутри онемело – не то от страха, не то от изумления: теперь я мастер, единственный языковед в Макухе. А значит, в мире. Никто ведь не знает, есть ли где еще на свете языковеды…

Вытянув руки, он очень осторожно перелил из кувшина несколько капель на самое дно стакана. Жидкость была изумрудной.

В комнате было тихо, как в облаке. Снаружи что-то говорил Глаза-и-Уши, и ревела толпа, заглушая его надтреснутый голос.

Шмель поднес стакан к губам и подумал, что такой точно была последняя минута учителя. Как-то скомкано, неправильно… Даже не поговорили толком с матерью, с отцом, с братьями…

– Дай, – тихо сказал Стократ.

Он вынул стакан из холодной ладони Шмеля. Прищурился, запрокинул голову, тронул губами изумрудную жидкость – Шмель даже выдохнуть не успел. Вспомнилось Плюшкино: «Ни слова не вымолвил! Черный, как головешка! Зубы оскалил!»

Стократ облизнул губы. Склонил голову на бок, прислушиваясь к своим ощущениям:

– Ну и дрянь… И как из этого можно что-то понять?

Он попробовал еще, поморщился и неожиданно подмигнул; Шмель понял, что все еще стоит, подняв руку, и форма скрюченных пальцев повторяет форму стакана.

– По крайней мере, – пробормотал внимательно наблюдавший князь, – это хоть не убивает мгновенно…

Тихонько заскулил Плюшка, о котором все забыли. А Шмель дрожащей рукой снова принял стакан, тронул губами изумрудную поверхность и, зажмурившись, набрал полный рот.

Яд!

Яд, говорилось в послании, Шмель помнил этот вкус, хоть мастер давал его пробовать только однажды. Яд, и будущее время; яд, и вода. Много воды. Угроза. Обещание смерти.

Шмель сплюнул жидкость в деревянную чашку, разлетелись брызги, князь брезгливо отстранился. Шмель прижал к мокрым губам край чистого рукава рубашки:

– Они говорят, что отравят источники. Они говорят, что отравят все источники и колодцы.

Даже Плюшка перестал скулить. Несколько мгновений в комнате слышались только раздраженный ропот толпы да невнятная речь советника на крыльце.

– И все? – отрывисто спросит Стократ. – Какие-нибудь условия? Объяснения?

Губы горели. Шмель без разрешения взял чашу с водой, прополоскал рот. Сделал несколько глотков. Снова налил себе жидкости из кувшина.

Яд, яд… Текущая вода. Обещание смерти – война… Условия? Объяснения? Он ведь не мастер. Он не может понять все, что тут написано – только самое явное, основное: угроза. Война.

Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время. Соленый… здесь есть оттенок соли, который явно что-то значит, но Шмель не может его прочитать. Мастер – тот смог бы.

Он сплюнул жидкость. Язык одеревенел. Может, яд в питье все-таки есть и теперь только начал действовать?

– Я не понял, – ему все труднее становилось говорить, – не понял до конца. Это какая-то, ну, форма объявления войны… Мне надо в кабинет мастера. Посмотреть книги, записи, образцы…

Он покачнулся. Стократ подхватил его под локоть.

– Отравился? – быстро спросил князь.

– Голоден, – Стократ заглянул Шмелю в глаза. – Устал. Вели, пусть ему сварят сладкой каши побольше, и…

– Не сладкой, – пробормотал Шмель. – Пресной… для языка.

В этом кабинете, где стены до потолка были уставлены склянками, где даже после смерти хозяина пузырились цветные жидкости в перегонных устройствах, где гирляндами свисали с потолка заваренные в смолу образцы, – в этом кабинете и за этим столом мальчишка оказался куда больше похож на колдуна, чем любой из знакомых Стократа.

Бледный, даже синий, очень сосредоточенный, Шмель сразу же поставил воду на маленькую печь – греться. Потом, непрерывно полоща теплой водой рот, отыскал в соседней книжной кладовке несколько томов, добыл со стеллажей бутылки, зажег свечи и среди всего этого раскрыл свой потрепанный дорожный мешок; мальчишка не заботился, как он выглядит. Мальчишка работал, и ему было трудно.

Дом погибшего языковеда стоял пустой, на крыльце дежурила стража. Глаза-и-Уши каким-то образом уговорил жителей Макухи придержать свой гнев до завтра. В поселке снова сделалось тихо, и улицы подозрительно опустели.

Плюшку посадили под замок в доме князя – чтобы не разнес до поры новость о страшной угрозе лесовиков. Парню до сих пор не сказали о гибели отца, и Стократ не знал, милосердие это или издевательство.

Патрули, тайно разосланные к источникам, принесли добрую весть: вода чистая. Пока, во всяком случае. Князь распорядился расставить стражу у колодцев.

– Может, они просто запугивают? – Стократ расхаживал по дому, все разглядывая, но ни к чему не прикасаясь. – Целую реку отравить, это, знаешь, никаким лесовикам не под силу… Или под силу?

Он остановился в дверях кабинета, где мальчишка сидел, скрючившись, над полированной мраморной доской. На доске застывшим воском были нарисованы лепестки и стрелы, и цветные капли жидкости причудливо сливались, как на палитре.

– Как ты, Шмель?