Илья Носырев - Карта мира

Рональд окинул залу взглядом. Женщины вытирали руки о прекрасные груди, наливными яблоками выглядывавшие из декольте, мужчины в золоченых париках, не вынимая носа из выпитого бокала, успевали налить себе следующую порцию вина. Облик и манеры пирующих, с одой стороны, были вполне дворянскими и не лишенными известного изящества и красоты, с другой стороны, вызывали мысли об упадке культуры.

— Как поживает прекрасный Рим? — спросил маркиз.

— В Вечном городе мало что меняется за столетия, — пошутил Рональд. — Все те же сплетни, все те же забавы, оттого-то там и скучно.

Что бы рыцарь ни говорил, ему казалось, что он произносит глупости, едва только мысль слетала с языка. В сущности, он уже привык к этому ощущению и его неизбежности и приучал себя говорить все, что считает нужным, не стесняясь.

— Не скажите: столетия назад и Вечного города-то не было, — усмехнулся маркиз.

— Был другой Вечный город.

— Верно. Но что-то мне подсказывает: последнее время чуть ли не каждый год в мире происходит нечто принципиально новое, что еще недавно было совершенно невозможным. Подобное чувство, знаете ли, было у людей времен Науки: только тогда они сами делали невозможное возможным, воплощали рисунки на бумаге в жизнь — а теперь все происходит помимо нашей воли.

— Должно быть, по воле Творца, — вставил Иегуда.

Маркиз подцепил на вилку маленький помидор и отправил его в рот.

— Я тоже творец, — сказал он. — Я даю жизнь материи, может быть, не совсем мертвой — ибо где разница между мертвым и живым? — но материи явно неодушевленной. Вот посмотрите-ка на этого молодца, — сказал он, похлопав Агвиллу по плечу. — Как вы думаете, из какого теста он сделан?

Рональд ничего не ответил, поскольку сама суть вопроса была для него не ясна.

— А вот и не угадали! — воскликнул маркиз, словно в ответ на чью-то реплику. — Вовсе не из теста, а из мусора! Да-да, из мусора: я собирал начальную субстанцию по античным помойкам, искал собачьи кости, прозрачную пленку, которую в старину называли «пластиковыми пакетами», — и вот из всего этого изготовил моего лучшего ученого. Причем, как видите, он вовсе не машина, а живое существо: в его жилах течет кровь. Тело я, конечно, взял от человека — мертвого, но только что умершего… — тут маркиз несколько запнулся. — Вас не стошнит, мой дорогой друг?

Рональд промолчал.

— Доверчивы наши современники! — воскликнул маркиз и оглушительно захохотал. Гости за столом последовали его примеру.

— Ничего подобного, разумеется, не было, — признался маркиз. — Полиэтиленовые пакеты я использую обычно на панцири ракообразным, а тело Агвиллы я вырастил на грядке в оранжерее — я вам потом ее покажу.

Рональд молил Бога, чтобы маркиз, наконец, сменил тему.

— Прошу прощения за это лирическое отступление. Я только хотел показать, что и в наши дни искусный художник способен на многое, что мудрецам минувших дней даже не снилось. Я оптимист, знаете ли. И меня не пугают даже ожившие мертвецы, что переполнили мои деревни, — я знаю, что и на эту напасть найду противоядие. Разум одержит победу.

— В вашем лице я вижу достойного продолжателя дела Разума, — одобрил Иегуда скрипучим голосом.

— Ценю ваши слова, — кивнул маркиз. — Жаль, что окружают меня в родном замке сплошь одни кретины. Я, изволите видеть, понимаю, что дворяне ныне подвыродились — и именно поэтому мужичье хлещет нас по щекам.

— Дворянство — это оплот! — невнятно воскликнул Лукас со своего места, параллельно набивая рот едой.

— Оплот чего, интересно? — поинтересовался маркиз и, не дожидаясь ответа, вздохнул:

— Я потому-то и борюсь с мужичьем, не жалея сил своих, что чувствую: нет уже того баланса между сословиями, что был раньше. Раз дворян настоящих так мало осталось, то и крестьян должно сделаться меньше.

Последняя фраза прозвучала достаточно зловеще.

— И какие же у вас методы борьбы с крестьянами?

— Традиционные, — с готовностью отвечал маркиз, словно ждал этого вопроса. — Дедовские, можно сказать: притеснение, угнетение, различного рода феодальные права, оскорбляющие самолюбие крестьян, — право первой ночи, сеньориальный суд с применением различных пыток, ярмо тяжелой барщины, в конце концов, просто немотивированные убийства: публичные казни или тайные умерщвления.

— А вы не боитесь, что тем самым только вконец озлобите крестьян и восстановите их против себя? — Лучше было бы, если бы я с ними сюсюкал? Один мой друг, тоже ученый, пошел именно этим путем — правда, не из любви к крестьянам, а опять-таки из ненависти. Бедняга исповедовал старинные заблуждения Дарвина и в них искал способ избавиться от крестьян. А опыты ставил на… тараканах. «Тараканы — ближайшее подобие человека низшего звания: у него одна только страсть — жрать то, что плохо лежит, и сотни всевозможных способов скрыться от карающей десницы. Как с ним бороться? Если я буду травить тараканов различными ядами, пусть и самыми действенными, то только окажу им услугу: слабейшие подохнут, зато сильнейшие в результате этого искусственного отбора станут такими неуязвимыми, что язви их не язви — ничем не уязвятся. Поступлю наоборот: стану тараканов прикармливать. Тогда они обленятся, разучатся сами добывать себе пропитание, слабейшие и глупейшие задавят своими генами сильнейших — и тут-то приду я, как смерть с косой, и срежу всю тараканью породу под корень». И действительно, стал прикармливать тараканов хлебушком, моченым сахаром, кашею, перестал гонять их по замку и слугам велел всячески с ними заигрывать.

— И что же, удался ему эксперимент? — полюбопытствовал Иегуда.

— Увы, нет: тараканы его съели уже через неделю, — грустно признался маркиз.

— А вам не приходила мысль, что крестьяне — наши кормильцы, и уничтожать их — все равно, что пилить сук, на котором мы все сидим? — поинтересовался Рональд.

— Лучше и вовсе сидеть без еды, чем нюхать отвратительный запах лаптей и портков, — наморщил нос Альфонс Бракксгаузентрупп. — Да и вообще, это слишком прагматичный подход. Вы что, всерьез думаете, что я борюсь с собственными крестьянами из-за классовых предрассудков? Классы, сословия — все это метафоры. Важно состояние души.

Его глаза мечтательно заблестели.

— Расскажу вам историю. Жил-был мальчик, который не мог спать по ночам — так сильно он боялся темноты. А был тот мальчик умный и отнюдь не трус — но вот боялся темноты и ничего не мог с этим поделать. Лишь только солнце заходило, и мама задувала свечу в его комнате и удалялась, его кровать окружали страшные чудовища — они тыкались в него своими горячими носами, царапали когтями, выли и скрипели. Он знал, разумеется, что они — лишь плод его воображения, но знал это только днем, а ночью даже его здравый, рационалистически мыслящий ум не мог ничего поделать с этими чудищами.