Анна Оуэн - Стальное зеркало

— Значит, вы тоже считаете, что я убийца, но не сумасшедший. Спасибо. А что до остального, Дени… я теперь думаю о последствиях. И о том, как примут эту высочайшую трактовку наши друзья с севера. — Кажется, последняя статуэтка.

— Как руководство к действию, — пожимает плечами Дени. — Они и раньше считали, что убивать надо всех подозреваемых, а невинных Господь отличит и к себе приберет.

— Мне очень хотелось бы знать, понимает ли это Его Величество… но вас он принял, а меня нет.

— Его Величество сегодня днем велел мне начать строить церковь в память тех погибших, всех, без разбора веры. А нынче вечером назвал вас образцом для подражания. Я не знаю, господин генерал, что на уме у Его Величества…

— И я не знаю. Написать ему, во всяком случае, мне ничто не мешает. Никогда не думал, что мне придется снова толковать слова «не надейтесь на князей» буквально. — Нет, вот это последняя. Бахус с виноградной гроздью размером с тыкву-переросток. Туда им и дорога…

Король все равно не зачитает письмо вслух при большом скоплении народа. Поздно, слово произнесено, вылетело — и кто, кроме генерала, собирается его ловить? Никто. В Марселе — и то на де Рубо готовы молиться за те корабли. Милостивый господин генерал, покарал самых отъявленных виновных — и Господь подтвердил, что они виновны — а остальным дал возможность раскаяться. Дал грешникам шанс спасти души. Так это теперь и запомнится, пиши или не пиши…

Боже ж ты мой — а ведь генерал и правда рассчитывал, что это дело будут рассматривать и рассмотрят не в его пользу. Конечно, ничем особенно дурным разбирательство для него кончиться не могло, особенно в виду нашей неудачи, недостаточной удачи на севере — но он ждал, что вещи будут названы своими именами.

Это ведь было бы полезно. Отделить грешное от праведного, разумное от неразумного, нужное от излишнего. Не карать, но хоть вслух назвать то, что происходило — бесславным делом, бессудным убийством, которому не должно быть места на арелатской земле. Хотя бы и простить, но назвать вину — виной. Чтобы все, кто способен слышать, услышали и запомнили.

А вышло — наоборот. Если это отзовется, а отзовется же, и наверняка какой-нибудь полной гнусностью, генерал будет считать, что виноват — он. Потому что он спустил лавину.

Дени не будет спорить, кто виноват — знает, кто. Он сам. Генерал все правильно сказал: этот приказ выполнять было нельзя. Нужно было отказаться, и объяснить, и привести де Рубо в чувство — не может человек столько месяцев всех держать и сам держаться, не железный же он. На то и люди вокруг, чтобы помочь, если нужно — только вот из де Вожуа паршивый вышел советник… Устроить все-таки суд надлежащим порядком, стравить злость солдат на аурелианцев, собирающихся атаковать…

Да что теперь — поздно. Остается только исполнять свой долг, и помнить, как все было на самом деле, и не верить никому, кроме собственной памяти, и стоять на своем. И называть — всегда, при короле, при магистрате, при ком угодно, — случившееся резней и никак иначе. Как Мадлен Матьё.

И сводить к ней генерала. Поужинать.

Короли бывают одиноки, наверное. Но они почти не бывают одни. Свита, охрана, служители — как воздух. Замечаешь, когда их нет. Находиться в спальне одному даже не роскошь — невозможность. И тем более странно проснуться в чужом городе, в набитом людьми доме с ощущением: ты один. Вокруг никого, совсем никого. Пусто. Еще более странно при этом видеть — глаза легко привыкают к темноте — дежурного пажа, спящего на раскладной кровати у камина. Видеть и одновременно чувствовать и знать: ты один.

Паж не должен спать, чтобы королю не приходилось тратить время и будить его, если что-нибудь потребуется. Хотя с мальчишками, разумеется, случается — но засыпают они чутко, те, кто не умеет дремать в полглаза, в пажи не попадают. А этот спит, и спит крепко, отчего-то совершенно беззвучно, и если бы паж не натягивал на нос воротник одеяния, поправляя его во сне — мерзнет, видите ли, — можно было бы подумать о худшем. Дыхания не слышно, ни один звук вообще не долетает ни снаружи, ни от камина, где должны потрескивать угли, ни из-за двери, где дежурят гвардейцы — а они на посту обычно играют в карты и кости…

Если ты просыпаешься ночью — и дом стоит как стоял, и паж спит сном неправедным, и гвардейцы за дверью не пропали, снаружи падает свет и в прямоугольнике виден чей-то профиль, человек шевелит рукой, говорит, двигает монету по столу — но ты не слышишь ничего, имеет смысл задуматься: а жив ли ты?

— Не беспокойтесь, Ваше Величество. Вы определенно живы.

Голос знаком и знаком неприятно. Возможно, король отдал де Вожуа неправильное распоряжение. Возможно, нужно было начать не со строительства церкви. После письма и шторма Его Величество мало чему удивляется. Но как не ко времени…

— Я жив, — говорит король. — А вы?

— Я тоже. Вы же знаете, там все живы.

Если медленно повернуть голову, отворачиваясь от камина, то можно увидеть — поначалу боковым зрением, а потом и в упор — плотный, отлично знакомый, совершенно не призрачный, но все же не настоящий какой-то, не плотский силуэт. Устроился на сундуке, боком, закинул ногу на ногу, опирается ладонью о край — зачем, он же не может упасть и удариться? — смотрит почти через плечо. Улыбается. Совершенно ничего не изменилось — и тот же черный мундир, подогнанный должным образом, и тот же кошачий зеркальный взгляд…

Только сидеть в моем присутствии без разрешения он бы раньше никогда себе не позволил. Что-то все же меняется со смертью, видимо. И место, где все живы — оно не внизу. Хотя мстительный призрак может и солгать, что ему?

— Докладывайте, — говорит король.

— Не все ваши приказы выполнены, Ваше Величество. Я не взял город, его взял генерал де Рубо, а меня не убили при штурме. Нижайше прошу меня простить. — Все почти как всегда, но черная кошка так и сидит на сундуке, подпирая ногой стенку пузатого шкафа. Если закрыть глаза, можно убедить себя, что это обычный доклад. Если открыть — некоторое несоответствие тона и позы налицо.

Что произойдет, если сказать ему «Вы свободны, полковник»? И в каком именно смысле он это поймет?

— Я слушаю.

— Ваше Величество, — кажется, в голосе все же чего-то не хватает, какой-то доли интонации, — я не спрашиваю вас, почему. У вас наверняка были веские причины, я даже могу представить — какие. Я не спрашиваю вас, зачем — и зачем вы скормили мне эту глупую сказку про де Рубо — вы недостаточно хорошо представляли себе, что делается в лагере, и особенно — что творится в Марселе. Вы думали, что я постараюсь спровоцировать штурм и получу свою стрелу в спину, никому особенно не навредив. Вы ошиблись, это случается со всеми. Но я осмелюсь спросить — понимает ли мой король, что едва не произошло?