Маргит Сандему - Невыносимое одиночество

— Мне будет приятно взглянуть на это. Идем!

Кухня была сферой обитания прислуги. Члены семьи редко появлялись здесь — разве что дать распоряжения относительно еды.

И когда они вошли в просторную кухню с огромной печью и утварью на стенах, Анетта засмеялась, беспомощно оглядываясь по сторонам.

— Здесь ничего не найдешь, — растерянно и немного пристыженно пробормотала она. — Вот эта дверь наверняка ведет в кладовку…

Они вместе вошли туда, оказавшись почти рядом в темном помещении.

В кладовке чудесно пахло. Микаел прихватил с собой фонарь.

— Еды здесь, во всяком случае, достаточно, — сказал он. — Вот корзина с яйцами…

— Да, а вот висит окорок. Я могу приготовить омлет по-французски.

— Прекрасно! Хлеб, масло, сыр… все это мы берем.

— Я знаю, где растительное масло. Но ведь огонь в печи, наверное, погас?

— Думаю, что нет. Угольки были красные. Я сейчас все устрою!

Вскоре кухонный стол был уставлен прекрасной едой. Анетта пыталась с сомнительным успехом состряпать омлет своего детства. Щеки ее порозовели, она была возбуждена, как никогда.

За едой Микаел глубокомысленно заметил:

— Это так здорово, Анетта! Почему мы раньше до этого не додумались?

Вид у нее сразу стал испуганным и натянутым.

— Господам не подобает… Впрочем, извини, это в самом деле здорово!

— Я никогда не чувствовал себя господином!

— Однако ты господин! Тебе не следует забывать об этом!

— Ты так считаешь? Может быть, в этом-то и состоит ошибка…

— Какая ошибка?

— О, забудем об этом. Можно мне еще немного масла?

Она услужливо передала ему масло.

— Как ты думаешь, что скажут слуги утром по поводу нашего вторжения?

— Но мы же уберем за собой!

— Уберем? Ты с ума сошел! Мы не обязаны этого делать!

Он положил руку на ее ладонь, предостерегающе сжал ее.

— Мы уберем за собой, и никаких глупостей, поняла?

— Глупостей? — прошептала она. Губы ее побледнели, она не протестовала.

Плотно сжав рот и не проронив ни звука, она убрала со стола, поставила на место посуду. Микаел сделал остальное.

Когда все было закончено, она с изумлением взглянула на него: он стал вдруг каким-то притихшим, стоял, уставившись на стол застывшими глазами.

Микаел не замечал Анетты. Он снова был там, в пустом пространстве, наполненном жалобными криками. Страх снова охватил его — и он ничего не мог с этим поделать, он потерял связь с окружающим миром. И снова что-то неведомое мелькнуло в тумане, стало приближаться, превращаться во что-то жуткое, черное, заполняющее собой большую часть пространства.

— Микаел! — испуганно произнес кто-то рядом с ним, — Микаел, что с тобой? Отвечай же!

Лоб его покрылся потом, рубашка прилипла к телу.

«Вот сейчас меня поглотит это, и все будет кончено. Боюсь ли я этого или желаю этого? И то, и другое…»

— Микаел!

«Я так устал, так устал… Да, я хочу этого. Я не могу так больше. Я тоскую по великому сну».

— Микаел, ответь мне! Я помогу тебе!

Он закрыл глаза и вздохнул. Потом бессильно опустился на колени, обвил руками Анетту, которая продолжала стоять, словно окаменев.

— Помоги мне, Анетта! Господи, помоги мне!

— Микаел, ты сходишь с ума?

— Я больше не могу, Анетта. Я выдохся. Это происходит все чаще и чаще.

— Чаще?

— Да. Доминик знает. Он понял, что со мной.

— Но…

Она колебалась между желанием утешить его и желанием выказать свою неприязнь. Она неловко положила ладони на его голову.

— Микаел… Я недостаточно сильная. Я с этим не справлюсь, мне страшно! — Она заплакала. — Я хотела бы тебе помочь, но я не могу. И я не знаю, почему. Это так… ужасно!

Он понял. Сумасшедшие, душевнобольные были изгоями общества.

Для них не было места в обществе, тем более — в высшем свете.

Он со вздохом поднялся.

— Извини меня, дорогая. Хорошо, что завтра я уезжаю.

Она стояла и смотрела, как он выходит из кухни, согнувшись под бременем скорби и одиночества. Анетта еще не осознала важности осенившей ее мысли: «Мама, Вы никогда не говорили о том, что у мужчин есть душа. Есть у них душа или нет?»

Легковесные доктрины ее матери начали трещать по швам. Доминик должен был стать мужчиной. Неужели при этом он потеряет свою чудесную маленькую душу? Неужели станет свиньей?

Когда Микаел проходил через некоторое время мимо ее двери, он увидел ее, стоящую в молитве перед Мадонной. Губы его искривила гримаса горечи.

Анетта была явно огорчена тем, что ему нужно было уезжать. Но в то же время ей импонировало то, что профессия солдата была связана с воинской доблестью. Сражаться за свою родину — в этом было что-то великое! Хотя ее собственная страна представляла противоборствующую сторону.

— Так будет лучше всего, — пытался убедить ее и себя Микаел. — И даже если нам не суждено жить какмужу и жене, мы ведь останемся друзьями, не так ли?

— О, да, — шепнула она со слезами на глазах.

— Ты будешь присматривать за Троллем… ради меня?

Она горячо кивнула.

— И я знаю, что ты позаботишься о Доминике. Мне так будет не хватать его. Всех вас.

— Напиши мне, — вдруг сказала она. — Обещай написать!

Он медлил с ответом, и она торопливо добавила:

— Обещаю относиться к твоим письмам с пониманием, чтобы тебе не пришлось сожалеть потом, что ты написал их мне. Я буду хранить их.

— Хорошо, — медленно произнес он. — Я могу написать…

— О, спасибо!

— Могу я… быть в письмах откровенным? Писать то, что думаю…

— Конечно, я буду очень рада!

Никогда он еще не казался ей таким привлекательным, как теперь, в изящной униформе, высоких сапогах, в шляпе с развевающимися перьями и накидке, свободно свисающей с широких плеч. У Анетты голова шла кругом.

— У меня есть потребность высказаться, — мягко сказал он, — но что-то во мне противится этому.

Она торжественно произнесла:

— Обещаю, что буду достойна твоей откровенности, Микаел!

Он облегченно кивнул.

— Тогда обещай мне отвечать на мои письма, как только получишь их!

— С удовольствием. Ты хочешь, чтобы я… тоже была откровенна?

Микаел взял ее за руку.

— Дай Бог, чтобы ты сама этого хотела!

— Я так и сделаю, — тихо произнесла она. — Прощай, Микаел! И… возвращайся!

То страшное мгновенье, когда она обнаружила, что желала ему гибели на поле боя, опять всплыло в ее памяти во всей своей отталкивающей низости. Теперь она ничего подобного не желала. Она хотела, чтобы он снова вернулся домой — хотела этого чистосердечно и сознательно.

Он обнял ее, поцеловал в щеку и, видя, как ее это потрясло, грустно улыбнулся. Потом нежно простился с сыном. Мальчик плакал и был явно несчастен. Собака же, напротив, ничего не поняла, когда он обнял ее.