Генри Олди - Тирмен

В подъезде было жарко и воняло кошками.

Большой Босс, ясно читалось по отцовской спине, с жильем продешевил.

На лестничную площадку выходили четыре двери. Отец позвонил в крайнюю слева, с бронзовым номерком «17», и долго ждал. Из квартиры не доносилось ни звука, но Данька был убежден, что в глазок кто-то смотрит, изучая гостей. Словно в оптический прицел. Ждать надоело, и он уставился на глазок с ненавистью.

— Кто там? — каркнули изнутри.

— Это Архангельский, — заорал в ответ отец, как если бы собеседник отгородился от него бронированной плитой, обитой звуконепроницаемым материалом «Ондуфон». Смешное название тыщу раз повторялось в рекламе и навязло в зубах. — Георгий Яковлевич дома?

За дверью поразмыслили и решили открыть.

— Нету его. — На пороге, загораживая проем, стояла монументальная, еще не старая бабища в халате и с бигудями. — А вам чего?

Наверное, Гадюкина жена, решил Данька.

— Я работал у Георгия Яковлевича... понимаете, мои документы... он обещал...

Отец говорил сбивчиво, долго, никак не решаясь подойти к сути дела. На наезд это походило слабо — скорее, на жалкую просьбу. Пожалуй, не окажись рядом сына, он сразу бы распрощался и убрался восвояси. Но присутствие Даньки требовало если не храбрости, то хотя бы видимости ее. Бабища жевала губы, кривилась, развязывала и по новой затягивала пояс цветастого халата. Спустя минуту она не выдержала, прервав монолог отца:

— Нету Гриши. Уехал.

— А сегодня вернется?

— Он мне не докладывает. Еще вопросы есть? У меня ванна набирается...

Вот эта ванна и добила Даньку. Чугунная ванна, в которую с хлюпаньем лилась горячая вода. Он отстранил растерянного отца, вышел вперед и в упор уставился на бабищу. Со зрением творились непонятки. Толстенная хозяйка квартиры номер семнадцать поехала назад, на подставке с роликами, как ложная стенка в тире, — дальше, дальше, еще дальше... Там, в подсвеченной дали, бабища превратилась в игрушку-мишень, наподобие сильно потасканной и раздавшейся «Шалуньи» с бантом.

Еле слышно заиграла знакомая музыка: тягучая, нервная. Издалека шла усталая флейта, а вокруг приплясывали барабанчики, подгоняя. Тук-тук, ты-ли-тут? Мы идем, братец, мы рядом. Если хочешь, дождись, но потом не жалуйся.

Он не слышал этой музыки со времен монетки, упавшей в старушечью лапку.

— Я таких, как ты... — сообщил Данька далекой бабище, с ужасом понимая, что копирует интонации Жирного. — Знаешь, что я таких, как ты?..

Рядом с мишенью, украшенной смешными бигудями-крохотульками, возникли черные кружочки. Не один, как обычно, а пять-шесть, в два ряда. Данька плотно зажмурил левый глаз, правым всматриваясь в цели.

Со стороны могло показаться: стрелок выбирает, какие поразить в первую очередь.

На верхнем кружочке в центре проклюнулось изображение красного креста, на среднем — тоже. В ушах взвыла и угасла сирена «скорой помощи». Крайний круг выпятился бампером машины, несущейся по встречной полосе. Самый маленький кружок, нависая над бампером, оскалился мордой бешеной собаки.

Что проявилось на остальных, он разглядеть не успел.

— Гри-и... — Бабища сорвалась на визг. — Гри-иша-а-а! Ее лицо налилось кровью, пальцы истерически вертели концы пояса.

— Гришенька-а-а... а-а...

Из недр квартиры, оттолкнув готовую упасть в обморок бабищу, пулей вылетел лысый коротышка в трусах: широких, семейных, в горошек. Резинка трусов врезалась в дряблый живот, коротышка поминутно ее оттягивал.

— Ну отдам! — взорвался Гришенька, он же Григорий Яковлевич, он же Гадюка, плюясь и танцуя на плитке лестничной площадки. Казалось, ему очень хочется в туалет, а кто-то запретил. — Клянусь здоровьем, отдам! Мама, они тебе угрожали? Угрожали, да?! Как не стыдно, пожилая женщина... из-за какой-то вшивой трудовой... я в милицию обращусь...

Это его мать, оторопело понял Данька. Мать, не жена. А сам Гриша куда моложе отца: лет тридцать, не больше. Какой он Гадюка? — он червяк, скользкий и противный... Бабища вернулась на место из дальней дали, кружочки сгинули, музыка замолчала. Лишь в сердце таял мятный приятный холодок.

— Сейчас отдавай, — сказал Данька. — Немедленно.

И слегка катнул лысого Гришу назад, на роликах, целясь в мягкое пузо.

— Да нет проблем! — с отчаянием выкрикнул Гадюка, пятясь в коридор. На носу у него выступили капельки пота.

Данька никогда не видел раньше, чтоб у человека от страха потел нос. — Уже несу! Мама, выпейте корвалола! У вас сердце, мама!

— А у нас, значит, сердца нет! — вдруг закричал отец, грозя кулаком из-за Данькиного плеча. — Мы без сердца! И без получки! И без трудовой! Ну да, мы — быдло, нас обуть — святое дело... Трепло ты, Григорий Яковлевич! Сволочь и трепло! У меня связи, у меня все схвачено... За косой хрен у тебя все схвачено!..

Капелька слюны попала Даньке в ухо. Это не было неприятно. Напротив, отец, безобидный и смешной, когда кричал, ругался и тыкал кулаком в воздух, нравился ему куда больше, чем отец, который сулит «златые горы», хвастается юношескими занятиями боксом и унижается перед Гадюкиной мамашей.

Мамаша, кстати, сгинула, оставив дверь открытой.

Удрала пить корвалол.

Чай горчил. И заварен правильно, и настоян должное время, и вода не ржаво-водопроводная — с источника на Павловом поле. А все-таки полное не то.

Старик не без огорчения поставил на стол тяжелый подстаканник, рассудив, что дело в заварничке. Пора менять, хоть и жалко — маленький чайник был куплен в первый день работы Петра Леонидовича в его нынешней должности.

Ветеран!

— Ну, д-дядя Петя! — сидя напротив, ныл He-Король Артур. — Н-не выгоняй, не надо. Ну, п-пожалуйста!

Обычно бравого и задиристого сержанта было не узнать. Внушительный синяк на левой щеке, забинтованное ухо, тоже левое, царапины на ладони. Ухо понять можно, а царапины откуда? Наряд, не вовремя встреченный по дороге из пивнухи «Три танкиста», имел при себе служебного кота?

Впрочем, загадочные царапины — не главное, и не в них причина. Поначалу, после вызволения из узилища, «афганец» держался бодро, поминал непременное «педер сухте» и обещал вернуться в райотдел на БМД-1 с полным боекомплектом. Стало ясно: без должного вразумления не обойтись. Что и было исполнено, четко, быстро и результативно. Петр Леонидович отвез сменщика на место работы, налил чая — и объявил, что через две недели можно будет забирать трудовую книжку. Тут-то Артур и скис — всеконечно, до дрожи в голосе и подозрительного сопения носом.