Эдвард Планкетт - Родня эльфийского народа

— Надо бы подыскать тебе какую-нибудь работу, — сказал настоятель Мернит. — А пока можешь жить здесь.

— Я не хочу никакой работы, — отвечала Мэри Джейн, — я хочу поклоняться Богу в соборе и жить у края болот.

Тут вошла миссис Мернит, и до ночи Мэри Джейн оставалась с ней в доме настоятеля.

Так благодаря только что обретенной душе она постигла красоту мира: как выплывал он, сумеречный и равнинный, из туманной дали и ширился, переходя в разнотравные луга и пашни, вплоть до самых окраин старинного города с остроконечными крышами; вдали, среди полей, высилась одинокая старая мельница, ее добротные крылья ручной работы все вращались и вращались, не останавливаясь, под вольными ветрами Восточной Англии. Совсем рядом дома с остроконечными крышами, надежно укрепленные на крепких брусьях, бывших деревьями в незапамятные времена, накренились и нависали над улочками, гордясь друг перед другом своей красотой. А еще дальше, ярус за ярусом, поднимаясь и громоздясь все выше и выше, вздымая башню за башней, возносился собор.

И видела она, как по улицам медленно и неторопливо ходят люди, а между ними, невидимые для взоров, перешептываясь, но так, что живые не слышат их, скользят призраки далекого прошлого, занятые лишь давно ушедшим в небытие. А везде, где улицы вели на восток, в промежутках между домами открывались взорам бескрайние топи — словно музыкальный аккорд, причудливый, странный, что настойчиво повторяется в песне снова и снова, — аккорд, который играет на скрипке только один музыкант, не берущий других нот, — смуглолицый, с прямыми волосами и бородатым лицом, с длинными повисшими усами, — и никому не ведомо, из какой земли пришел он.

Все это отрадно было видеть только что созданной душе.

И вот солнце опустилось за зеленые поля и пашни, и настал вечер. Один за другим веселые огоньки приветливо освещенных окон засветились в торжественном безмолвии ночи.

Тогда высоко на башне собора заговорили колокола, и перезвон их хлынул на крыши старых домов и вниз по скатам крыш, затопив улицы, и поплыл над зелеными полями и пашнями, и достиг приземистой мельницы, и, повинуясь зову, мельник поплелся к вечерне; а звук все звенел над далекими топями, уносясь на восток и в сторону моря. Но для призраков прошлого, разгуливавших по улицам, все это было словно вчерашний день.

Тогда жена настоятеля отправилась вместе с Мэри Джейн к вечерней службе, и та увидела три сотни свечей, наполнявшие светом проходы между рядами. Массивные колонны возвышались в неосвещенных приделах, огромные колоннады уводили во мрак, где утром и вечером год за годом исполняли они во тьме свою работу, удерживая высокий свод. И воцарилась тишина — более глубокая, нежели безмолвие болот в час, когда заводи затягивает льдом, а ветер, принесший его на крыльях, стихает.

И вдруг безмолвие потряс рокочущий звук органа, и люди принялись молиться и петь.

Более не могла видеть Мэри Джейн, как молитвы их тянутся ввысь, словно золотые нити, — то была всего лишь эльфийская выдумка; теперь же, наделенная душою, она ясно представила себе, как серафимы шествуют путями Рая и как ангелы сменяют стражу, наблюдая ночами за Миром.

Когда настоятель окончил службу, на кафедру поднялся юный викарий, мистер Миллингс.

Он стал говорить о реках Абана и Фарпар, что в Дамаске, и порадовалась Мэри Джейн, что есть на свете реки с такими названиями; затаив дыхание, слушала она о Ниневии, этом огромном городе, и о многом другом, новом и незнакомом.

Отблески свечей сияли в золотых кудрях викария, и голос его, звеня, разносился по боковому приделу, и порадовалась Мэри Джейн, что этот человек здесь.

Но едва смолк его голос, она вдруг почувствовала одиночество — ничего подобного она не ощущала с тех пор, как созданы были болота, ибо Дикие Твари не знают одиночества и скорби, но танцуют всю ночь на отражениях звезд, а поскольку нет у них душ, иные желания неведомы им.

После того как закончился сбор пожертвований и люди уже готовы были расходиться, Мэри Джейн прошла через весь боковой придел к мистеру Миллингсу.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Глава 2

Никто не пожалел Мэри Джейн. «Вот уж не повезло мистеру Миллингсу, — говорили все, — такой многообещающий молодой человек!»

Мэри Джейн отослали в один из огромных промышленных городов Центральных графств, где для нее нашлось место на ткацкой фабрике. Ничего не было в том городе отрадного для души. Ибо город не знал, что к красоте должно стремиться; потому производил он вещи при помощи машин, и привык жить в непрестанной спешке, и хвастал он своим превосходством перед прочими городами, и богател непрерывно, и некому было пожалеть его.

В этом городе для Мэри Джейн нашлось и жилье неподалеку от фабрики.

В шесть часов ноябрьскими утрами, примерно в то самое время, когда далеко от города дикие птицы поднимаются над недвижными топями и летят к неспокойному морю, — в шесть часов фабрика подавала долгий, воющий звук, созывая рабочих — там работали они от зари дотемна, не считая всего двух часов, отведенных на еду, до тех пор, пока колокола вновь не прозвонят шесть.

Там-то и работала Мэри Джейн вместе с другими девушками, в просторном унылом цехе, где сидячие великаны сбивали шерсть в длинную нитеобразную ленту железными скрипучими лапами. Весь день грохотали они, занятые своей бездушной работой. Мэри Джейн приставлена была не к ним, только грохот их вечно стоял у нее в ушах, пока лязгающие, гремящие руки машин мелькали туда-сюда.

Ее же работа заключалась в том, чтобы ухаживать за существом поменьше, но гораздо более хитрым.

Оно забирало ленту из шерсти, сбитую великанами, и вращало, вращало ее, пока не свивало в прочную тонкую нить. Затем оно захватывало витую нить цепкими стальными пальцами и, двигаясь вразвалку, уносило прочь около пяти ярдов этой нити и возвращалось за новой порцией.

Оно переняло умение и мастерство искусных рабочих и постепенно вовсе сменило их; только одному не научилось оно: подхватывать концы нити, если нить рвалась, чтобы их связывать. Для этого потребна была человеческая душа: именно Мэри Джейн должна была подбирать оборванные концы; едва она соединяла их, деловитое бездушное существо само завязывало узел.

Все здесь было уродливо; даже зеленая шерсть, что безостановочно вращалась по кругу, цветом напоминала не траву и даже не камыши, но жалкую, землистого оттенка прозелень, подходящую для угрюмого города под пасмурным небом.

А когда Мэри Джейн обращала взор вверх, к крышам, то видела, что безобразное торжествует и там. Дома хорошо это знали: оштукатуренные из рук вон плохо, они нелепо передразнивали многоколонные храмы Древней Греции, притворяясь друг перед другом не тем, чем были на самом деле. И вот, выходя из домов и вновь возвращаясь туда, из года в год наблюдая подделку краски и штукатурки, пока все это не осыпалось со временем, души несчастных владельцев домов тоже тщились казаться не тем, чем были, — пока в конце концов не уставали от этого.