Элеонора Раткевич - Обличия любви

– Ты не мужчина, это точно… – киваешь ты, и снова у тебя в глазах искрится смех, а уголки губ подрагивают.

– По мне, так и они тоже! – взрываюсь я. – Как узнают, что Лисса поросят холостит, так мигом за свою мужскую гордость опасаются…

– А по-моему, мужская гордость расположена в каком-то другом месте, – посмеиваешься ты.

– Ну а им так не казалось! Один раз уже вроде совсем дело к свадьбе шло, да не сладилось. Уж очень парень на приданое ее нацелился… а все-таки себя превозмочь не сумел. Испугался в последний момент, чуть не из-под венца удрал. Ну, а жаба-то душу давит… вот он приметил, как к Лиссе кавалер заезжий мостится, так и света невзвидел – да неужто это приданое, на которое у него духу не хватило, другому достанется? Подлетел, за рукав схватил да как гаркнет на всю площадь: «А ты знаешь, откуда у нее приданое? Знаешь, чем она занимается? Поросят холостит!» Кавалер от Лиссы аж шарахнулся.

– Подонок. – Твое лицо темнеет. – Оба – подонки.

Дилан… Дилан, как же я люблю тебя!

– Подонки – а Лиссе от этого не легче. А только тут на площади Эттин как раз и оказался. Подошел к Лиссе и присватался. Тоже во весь голос – чтобы всем вокруг слышно было! Так и сказал – «поскольку я себя считаю мужчиной, а не поросенком…». Дилан, прекрати хохотать!

Бесполезно. Проще заставить воду прекратить быть мокрой. Ты хохочешь, запрокинув голову, хохочешь до слез – и я невольно начинаю хохотать вместе с тобой.

– Вот только скажи, что ты и в этом не видишь ничего смешного! – стонешь ты. – Ой… не могу… наш командир в качестве поросенка… такого розовенького… с хвостиком… и арбалет пятачком взводит! А как представлю себе рожи тех, кто это слышал… вот где пятачки-то!

– Ох, да! Дилан, ты бы их видел! Как их Эттин вот этими своими словами наотмашь прямо! И ничего ведь не скажешь, не возразишь – сами себя в поросят записали и зачислили!

Ты уже не смеешься.

– Молодец Эттин, – серьезно говоришь ты. – И что, свадьбу скоро сыграли?

– В тот же день, – отвечаю я. – Он Лиссу сразу с площади в храм увел, в чем была. Венчальные обручи по дороге купил, даже опомниться ей не дал. А свадебный наряд пошел ей покупать уже после венчания. Вечером весь отряд так на свадьбе гулял – город вверх тормашками перевернули!

– И правильно, – неожиданно жестко говоришь ты.

– Вот тогда я и поняла, – говорю я. – Я ведь даже не поросят холостила, а по дороге мертвых ходила… вот тогда я и поняла, что если я хочу любить и быть любимой… если я хочу, чтобы в мои глаза смотрели без страха… то искать мне надо среди тех, кому даже такой страх не в страх. Бросила все и в пограничники ушла. Это ведь редко когда случается, чтобы пограничник на ком со стороны женился. Лиссе, считай, повезло безмерно…

– Мне тоже, – тихо говоришь ты. – Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло… отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят!

Зал медленно заливает фиолетовое сияние – сначала слабое, потом все более яркое.

– Врата открыты! – возглашает маг-привратник.

Я уже не смеюсь – я смотрю на тебя. Смотрю и думаю, как мне повезло. Как мне сказочно, небывало повезло.

Я смотрю на твои губы, единственные в целом свете, смотрю, как они двигаются, когда ты говоришь. Твои губы, Далле… твои глаза, зеленые с золотой искоркой… твои волосы, небрежно заплетенные в косу, – рыжие, как солнце… ты и есть мое солнце, Далле… а я и не знал, что можно обнять солнце, пока не встретил тебя, – веришь?

– Мне тоже, – тихо говорю я. – Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло, отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят!

Я не прибавляю к этим словам «когда вернемся» – примета плохая. Нельзя загадывать на возвращение.

Но я не успеваю узнать, что ты хотела бы мне ответить. Нежно-фиолетовый свет разгорается все сильнее.

– Врата открыты! – доносится до нас сквозь это сияние, как сквозь воду. И чем ярче сияние открывающихся врат, тем глуше звучит голос, оставаясь в том пространстве, которое мы покидаем, подхваченные магией перехода, а перед нами размыкается уже иное пространство.

Странная это магия – волшебство перехода. Я иногда просто не понимаю, отчего Врата называются именно так – потому что вернее было бы назвать их водоворотом. В них не надо входить, они сами втянут тебя вовнутрь. Именно потому и возводят Привратные залы – чтобы кого постороннего ненароком не унесло, если он вдруг окажется поблизости, когда Врата открыты. Они втащат любого, кто рядом… кроме мага-привратника. Уж такой это несчастливый дар – быть сапожником без сапог, слепым поводырем, глухим музыкантом, магом-привратником. Открывать Врата может не всякий маг, а только тот, на кого их магия не действует. Никогда ни одному привратнику, не войти во Врата, не испытать на себе сладостной Дрожи, охватывающей все тело, когда их сияние пронизывает тебя насквозь, когда берег реальности тает под тобой – или это ты сам таешь? – а через мгновение под твоими ногами уже новый берег.

А в форте нет Привратного Зала – да и зачем он там? Нет там посторонних и отродясь не бывало. Врата открываются прямо во дворе – и там уже столпилась предыдущая смена.

– Ну, с прибытием! – Нас мигом обступают, хлопают по плечам, пожимают руки. – Что-то вы поздно на этот раз…

– Врата долго не открывались. – Что поделать, случается.

– А вы бы привратному магу похмелиться поднесли – глядишь, Врата бы часом раньше и открылись.

– А ты мне байки про магов похмельных не трави, ты мне лучше кладовую покажи! – А вот это, само собой, командир. – До Возвратных Врат у нас хорошо если полчаса осталось – если что не так, нам тут месяц куковать с вашими недохватками!

– Эттин, да когда я тебе форт в непорядке сдавал?!

– А хотя бы в прошлый раз! Оружейная в некомплекте, по всему форту свинюшник… еще хоть раз такое увижу – не с кого другого, с тебя спрошу!

– Ну, на тебя не угодишь…

Я потихоньку только посмеиваюсь, заслышав краем уха эту перебранку. Не так на самом деле все и страшно было в прошлый раз, но Эттин не был бы Эттином, если бы не проверил все до последней мелочи, будь то наговоренные наконечники для стрел или старая швабра. Злые языки поговаривают, мол, это оттого, что в боевой своей трансформации Эттин – вампир, вот и пьет кровь из кого ни попадя. Правды в этом ровно столько, сколько в любом злопыхательстве. Эттин и в самом деле на Границе превращается почти что в нежить – разве что настоящий вампир не вынес бы дневного света или серебряного клинка, а Эттину серебро и солнечный свет нипочем… пока нипочем. И мне не хочется думать, что в один далеко не прекрасный день рассвет заставит командира уснуть мертвым сном до заката. На то и Граница, что человеческая природа мало-помалу уступает другой, прорастающей в нас… И недаром Эттин носит серебряный перстень: когда кожа под ним пойдет волдырями от прикосновения серебра к телу, командиру придется уйти в отставку.