Аврам Дэвидсон - Феникс и зеркало: Роман, новеллы

— Я понял вас, госпожа. Да, теоретически я могу изготовить зерцало. Но на деле, при нынешнем положении вещей, это невозможно.

В отчаянии хозяйка сделала резкий жест руками, складки мантии чуть разошлись и открыли взгляду несколько дюймов каймы. Словно внезапная вспышка осветила угол, дотоле темный, — теперь у Вергилия был ключ к отгадке. Но улучшить его настроение это не могло — лучше и так было некуда.

— Надеюсь, госпожа, — произнес он спокойно, — мой отказ не будет воспринят вами как отсутствие доброй воли с моей стороны.

Отчаяние на ее лице мгновенно сменилось румянцем.

— Нет, — пробормотала она, — нет, нет… к тому же — вы ели мой хлеб… пили мое вино…

Снова что-то шевельнулось в его уме.

— И не только здесь, — добавил он вполголоса.

— Что?

Он подошел ближе и заговорил так тихо, что услышать его могла только она: «Я, изнывающий от жажды, пью воды памяти, пью из цимбал, ем из ладоней…»

Она, вспоминая, вздрогнула, лицо ее озарилось. «В тот раз ты видел, и как ночью всходит солнце, — тихо и медленно произнесла она. — И Элевсийские мистерии[3]. Мы с тобой — брат и сестра, но мы…» Она посмотрела по сторонам, протянула ему свою тонкую руку, и он помог ей подняться.

— Не здесь.

Они вышли из тени дуба и, миновав миндальные деревья, по кипарисовой аллее направились в дом. Руку Вергилия она не отпускала, держалась за нее, пока они не пришли в комнату, стены которой были обшиты тускло блестящим деревом; пахло здесь мускусом и мастикой из пчелиного воска, на стенах во множестве висели гобелены, изображающие грифонов и дракона, вся комната была в золоте и пурпуре, алых и малиновых тонах. Хозяйка села на кушетку, и, повинуясь ее жесту, Вергилий присел на мягкую крашеную овечью шерсть подле нее.

— Теперь мы одни, — промолвила она, коснувшись холодными пальцами его щеки. — Я стану говорить с вами не как человек одного положения с человеком иного, но — как мистагог с мистагогом. Мне хотелось бы разговаривать вовсе без слов, без речи… но только с помощью неизреченных тайн мистических существ, крылатых колесниц, слуг-драконов, брачного схода Прозерпины под землю, с помощью страстного желания отыскать свою дочь, посредством всех иных святынь, которые аттические посвященные скрывают пологом тайны.

— Да.

Голос ее был так тих, что она и в самом деле говорила словно без слов и без речи.

— Я ведь тоже мать, — выдохнула она. — И у меня есть дочь, и, подобно Церере, я не знаю, где она теперь. Церера узнала все от Гелиоса, ярчайшего, бессмертного и непобедимого Солнца. А я узнала бы от зерцала как солнце круглого. А если мне придется искать ее в темных закоулках ада — с факелом в руке или в кромешной темноте, то, ради дочери, я готова и на это, и пусть сам ад трепещет.

— Но вы не знаете о сложностях работы, — возразил он. — Если допустить даже, что зерцало действительно можно сделать, то займет это не меньше года. А потратить целый год на это я не могу. Дело, приведшее меня сюда, потребует меня и завтра, и в следующие дни, а есть ведь и иные дела давно уже откладываемые. И исполнить их мне необходимо, и я не могу, госпожа, не могу, не могу — несмотря на все святые узы, связующие нас… И даже ради самой Тайны… Хотя я бы желал помочь вам.

Но теперь, после этих слов Вергилия, на ее лице не было видно ни смущения, ни отчаяния. Фиалковые глаза оставались спокойными и, казалось, светились тусклым огнем, вызванным вовсе не его ответом, но какими-то иными, более глубокими чувствами.

— Но есть ведь и другие Тайны, скрытые за этой, — произнесла она почти шепотом. — Вы были… — Она назвала одно имя, потом другое, затем — еще одно.

— Да, — ответил он, и его голос перешел в шепот. — Да, да… — Он понимал то, что и она понимает, — его ответ был и подтверждением ее слов, и согласием. Он обнял ее и коснулся ее губ своими.

— Пойдем, жених мой, отпразднуем нашу свадьбу, — сказала она через мгновение, и слова ее не были даже шепотом, но лишь дыханием.

Комната, только что выглядевшая мрачной, теперь, казалось, заполняется светом, постоянно меняющим свои цвета, — между розовым заката, какого никогда не бывает на земле, и розовым рассвета, какой никогда не увидишь над морем. Цвет начал чуть рябить, пульсировать, медленно, медленно… в размеренном порядке, оставаясь постоянным в своих постоянных переменах. Корнелия лежала рядом с ним, он знал об этом, и это знание казалось ему самым существенным в сравнении с любым иным. Корнелия была в его объятиях и, не смущаясь от несовмещения и раздвоения, он глядел на то, как Корнелия возвышается над ним на своем троне, нагая, обернувшись к нему в профиль, милая, серьезная, спокойная, торжественная и прекрасная. Бедра и грудь ее были подобны бедрам и груди ни разу не рожавшей женщины; волны розового света мягко опадали к ее ногам, разбивались в пыль и окутывали подножие ее трона; хрустальные сферы двух Миров вращались от движений ее протянутой руки. Вергилий смотрел на нее, видел ее и знал, что она — Царица Мира. Все вокруг оставалось неизменным, постоянно меняясь: он видел ее служанкой в зеленых лесах севера, с волосами, заплетенными в косу и невыразимо древней улыбкой, блуждающей на ее устах; она играла на загадочных музыкальных инструментах, и эта музыка звучала странно и щемяще обворожительно; он видел ее юной и он видел ее старой, он видел ее женщиной и видел ее мужчиной и — любил ее в любом обличий. На любом из наречий и языков он произносил одни и те же слова: «Все лишь Корнелия, отныне и навсегда… навсегда… навсегда…» Всякое касание и любое движение было наслаждением, наслаждением, все было наслаждением…

Так сильный порыв ветра обрушивает с дерева плод — созревший, сладкий и сочный; так ветер колышет нивы осенью, наполняя слух шумом и сердце ожиданием урожая; так ветер — буйный и неистовый — гонит корабль стрелой к горизонту…

И потом, как последняя отчаянная вспышка огня в сердце, все кончается. Все кончилось, и не осталось ничего, только холод и тьма.

— Где это?! — закричал Вергилий от боли и отчаяния. — Ведьма! Колдунья! Верни мне это!

Корнелия не отвечала и не шевелилась. Он глядел, как медленно, очень медленно она раскрывает свои ладони и резко схлопывает их снова — с улыбкой победительницы на устах, почти невольной. Он успел увидеть между ее ладоней собственное уменьшенное подобие, беловатое, как слоновая кость, мертвенно-бледное и покорное, бледное — будто даже дух цвета покинул его навсегда. Прозрачный, просто контур, тень, осколок…

— Верни мне это! — выдохнул он истошно. И почувствовал, что она только сильнее сжала ладони и сошла с него, бессильно лежащего под ее нагим телом. Она сошла с него легко, до Вергилия донесся звук ее босых шагов; у двери она остановилась и долго, ровно вглядывалась в него. И ушла. А в комнате появился Туллио.