Никки Каллен - Арена

— Ну, чего тебе? — голос его прозвучал сердито, будто его оторвали от классного детектива.

— Блюдечко принёс, вернуть, — он сшиб его дверью, оно покатилось, как яйцо, вместе с запиской к ступенькам, но я поймал.

— О господи, — сказал он, взъерошил волосы; в белой приталенной рубашке, с рукавами, закатанными под тонкие, как ветки, локти, и в этих бархатных штанах он казался богом, человеком с постера; совершенный и изящный, как восемнадцатый век. — Слушай, ты не мог бы выгулять Миледи Винтер? Я обычно её так отпускаю, с ошейником, и она всегда возвращалась, но я всё жду, что не вернётся…

Я поднялся. Он впустил меня в прихожую, свистнул собаку, начал бороться с ошейником, поводком и рыжими лапами.

— Шарлотта Бейль, Миледи Винтер, леди Кларик — как в кондитерской, я бы не выбрал…

— Каролина назвала, — он увернулся от языка, — её любимая книжка. Она же там в основном под этим именем… А ты, часом, не Скайуокер?

— Да, а мой брат — Ган. Папа обожает «Звёздные войны».

— А ты?

— Да, ничего не имею против в выходные с тазиком оливье.

— А меня назвали в честь Папы Римского: я родился в день, когда в него стреляли; мои родители католики, для них это было важно… Главное — это найти то самое имя; гласные-согласные, цвет-звук-вкус; национальная принадлежность не имеет значения. Правда? Ненавижу сугубо национальные литературы, хлорированную воду и сплетников…

Я ушёл гулять с Миледи Винтер; она была сильная, как ветер; весь квартал красных домов-близнецов тихо полоскался за ней в невесомости, пока она гоняла голубей; последними мышечными усилиями я повернул, как старинный резной штурвал, домой; Кароль уже ждал на пороге; «в окно посмотрел», — объяснил, и я представил, как отгибается украдкой край малиновой занавески: не дай бог внешний мир заметит, что им кто-то интересуется… Из квартиры тянуло кофе с корицей.

— Спасибо.

— Не за что. Хотя — есть за что; угостишь кофе?

— Гм… — он наклонился к собаке, и я стал местом, освещенным луной. Решил отомстить.

— Ты не любишь сплетников, потому что о тебе сплетничают. Погоди, как там: не работает, сидит на шее у сестры, такой хорошенькой и хорошей девушки, и — самое скандальное и нетерпимое — никогда не выходит из дома. Подвергнуть его аутодафе!

Он медленно распрямился, сжал перламутровые кулаки, и я подумал: «о нет, кажется, не отомстил, а обидел; сейчас ударит»; хотя честных людей трудно обидеть, они в основном экзистенциалисты, привыкли отвечать за своё существование.

— Ведут с Каролиной нравоучительные душевные беседы на лестнице, когда она с работы приходит с тяжёлыми пакетами… — прошипел он, словно лопнул воздушный синий шар. — Старые, жирные, пыльные бляди. Слава богу, моя сестра слишком хорошо воспитана в отличие от них; молча выслушивает и спрашивает ещё: «а как ваше здоровье?» Если я не выхожу из дома, так это чтобы с людьми не встречаться, с подобными им; которым есть дело до всего, потому что у них нет своих дел. Что же до работы — я в месяц зарабатываю больше, чем весь этот дом за год.

— Взламываешь коды центральных банков? — я захотел написать сценарий приключенческого фильма с кареглазым хрупким героем без героини. — А я тебе расскажу, о чём мой будущий роман.

— Думаешь, твой секрет стоит моего?

— Думаю, да; я же будущий нобелевский лауреат по литературе, — он засмеялся и открыл дверь; я вошёл, а он побежал на кухню спасать кофе — вернулся с розовым пушистым полотенцем через плечо: — тебе что, особое приглашение нужно?» Миледи Винтер скакала вокруг меня, записав, похоже, во что-то симпатичное, мелкое, вроде голубя; я снял кроссовки и прошёл в его комнату — комнату Кароля Калиновского, самой загадочной жизни после моей: малиновые, плотно задёрнутые занавески, малиновый тюль под ними, вместо обоев — роспись, огромный сад, полный птиц, золотых и розовых плодов; сад рисовала Каролина, узнаю я потом; ещё она вышивала копии знаменитых картин — Брейгеля, Босха, Вермеера; плазменный монитор, куча дисков и журналов на толстом тёмно-красном паласе; плетёная тёмная мебель, столик из стекла и горы подушек всех цветов тёмно-красного: малинового, бордо, винограда, клубничного со сливками, ярко-вишневого, свернувшейся крови, багрянца, брусники, красного дерева, махровой розы, переспелых яблок, рубина, граната; на них Кароль сидел и спал, укрываясь клетчатым мохеровым шотландским пледом. Я будто попал внутрь коробочки для обручального кольца; свет здесь шёл от монитора и от красной лампы в форме губ Мэй Уэст; поднял один из журналов, каталог элитной женской обуви: каблуки красные, из времён Людовика-Солнце, пряжки с бриллиантами и рубинами; как в этом можно ходить — невообразимо. Кароль принёс кофе, пах он жареным; крошечные серебряные чашки; сахар кубиками, брать щипцами; я нащупал подушку, не промахнулся: «ну?»

— Я дизайнер, — сказал он, — придумываю раз в год для одного знаменитого дома мод пару женских туфель, тем и живу, — а потом открыл шкаф-купе: полки от пола до потолка, вместо классических книг — золотые обрезы, Вавилон и Средние века — женские туфли.

— Это все твои? — смог только спросить я, шокированный, как порнографией; он опять засмеялся: «нет, я же сказал: пару в год; этого достаточно, чтобы забыть о деньгах на весь следующий год; это очень известный дом и очень большие деньги»; «но тогда ты знаменитость» «да ну, чушь; моё имя даже не упоминается» «э-э, несправедливость» «ты что, тщеславен?» «конечно, я же писатель; авторские права и прочая» «понятно»; сел на подушку рядом, скрестил ноги и стал смотреть на своё сокровище: они стояли, неповторяемые пары, будто затаившись, будто скоро-скоро зазвенят колокольчики — и они пустятся в пляс: красные, золотые, синие, с камнями и в сеточку, на каблуках из стекла и металла, замшевые, осенние, кожаные, пахнущие зверями и пудрой, вышитые по бокам бисером и разноцветными нитями — узоры всех культур: кельтов, римлян, греков, славян, эвенков, якутов, монголов; египетские сандалии — словно из дерева вырезанные, сплетённые из серебряных нитей, алая подошва; «какие нравятся тебе больше всего?» — спросил он через час; только через час мы очнулись, словно попали на спектакль, — честное слово, я слышал голоса; голова кружилась, как после крепких сигарет и долгих рассказов; и я указал на эти — Кароль встал, снял их с места. Весили они граммов двадцать всего лишь — еле-еле уловимые, точно в паутину попал рассвет; «изо всех сил ты жаждешь лёгкости — такой, рекламной: бег по пляжу, утро; на самом деле жизнь у тебя тяжёлая — это-то и гнетёт»; «это что, тест?» — спросил я; Кароль улыбнулся и поставил туфли на место. И я понял, что никакой он не извращенец, — просто поймал красоту.