Ольга Онойко - Море Имен

— А как твоя новая девочка? — спросила она, наконец. — Весна, кажется?

— Осень. У нас всё хорошо.

— Жениться не собираетесь?

Алей хмыкнул, опуская глаза.

— Вроде нет.

— Да, — согласилась мама, — тебе рано ещё, надо институт закончить. А я подумала: ты хорошим отцом будешь, Алик. За Иню как переживаешь…

— Маленьких обижать нельзя, — сказал Алей. — Мама, пойдём погуляем, а? Сейчас хорошо: тепло, ветер… Развеешься немножко.

Та закивала.

— Конечно, Алик. Хорошо.

Выйдя из подъезда, Алей немного растерялся. В Старом Пухово за каждым домом раскидывался сквер, достаточно большой, чтобы гулять в нём полчаса, а если направиться через дворы, да примоститься где-нибудь на укромной скамейке — целый день мог пролететь незаметно… Здесь вокруг были только магазины. Не по магазинам же гулять.

Мама взяла его под руку и медленно пошла по тротуару к дальней автомагистрали.

— Мама, — сказал Алей, почему-то испытывая неловкость от звука своего голоса, — а как у вас с Шишовым?

— Его Лёва зовут, Алик.

— Хорошо, — покорно повторил Алей, — как у вас с… дядей Лёвой?

— Всё нормально… — уронила мать, глядя прямо перед собой.

— А если честно?

— Это нормально, Алик, попервости ссориться. Мы с твоим папой, бывало, тарелки били…

Алей приподнял брови.

— Ты, мама? Била тарелки?

Весела прикрыла глаза и улыбнулась тихо, чуть мечтательно.

— Папа. У него присловье было: «развод, тарелки пополам!» А мама Зуря его как то подначивать стала, что ему слабо. А я заодно с ней. Так он схватил тарелку и… — она засмеялась.

— А ты бабушку мамой называла?

— А ты не помнишь?

— Нет. Наверно, маленький был.

— Да уже не маленький. Она добрая была, как мама. А мои мама с папой, твои другие бабушка и дедушка, они ведь умерли давно. В Воронеже. Я тогда только в институт поступила. Я всё хочу на могилки съездить. Сначала вас с Инькой нельзя было одних оставить, теперь вот Лёва…

— Что?

— Хочет со мной поехать, а на работе всё времени нет. Вот отпуск будет, поедем.

— Одну не отпускает?

— Не отпускает…

— Вы часто ссоритесь?

— Нет… Лёва, он очень… хозяйственный, строгий, как он сказал, так и будет, а я всё… несерьёзно как-то. С папой твоим всё у нас как-то несерьёзно было, весело… Господи, Алик, как я его любила!

Она остановилась. Алей осторожно взял её за плечи, повернул лицом к себе. На глазах матери блестели слёзы. В муке приоткрыв рот, она покачивала головой, точно не верила во что-то, представшее взгляду. Алей обнял её крепко, прижал к груди, тихонько баюкая.

— Не могу, — шептала она, спрятав лицо на его плече, — не могу, любой разговор на него сворачиваю, от этого и Лёва сердится…

— Ну что ты, мама…

— Я ведь, — она порывисто вскинулась, нашла его взгляд, — я ведь заупокойную службу по нём заказала, хоть он и некрещёный был и неверующий. Всё мечусь, мечусь — как же его забыть… Плачу, Бога молю. Сил никаких нет. Пока с вами была, с двумя, как-то в делах, в заботах утихало сердце, и ты, Алик — ты так на него похож стал. Бывало, посмотрю на тебя и Ясеня вижу.

Алей закусил губу. Мама дрожала как в лихорадке, и он пожалел, что повёл её гулять, а потом подумал — в доме нового мужа, где она изо всех сил старалась держать себя в руках, она бы не решилась рассказать о своих тревогах. «Да что ж это такое, — загрустил он, — всё наперекосяк…»

— Он мне стихи посвящал, — сбивчиво шептала Весела. — «И пламенем счастья, и сталью печали клянусь — никогда я тебя не оставлю». И оставил… Это так всегда, когда со стихами.

— Мама…

— Я на исповеди была, — торопливо продолжала она, точно боялась, что не успеет выговориться. — Батюшка говорит — грех, грех, что я о нём так думаю, надобно покойника отпустить, только Бога молить за грешную его душу.

Алей вздохнул.

— А я… до сих пор… — исчезающим шепотом продолжала Весела. — Ведь как вчера он еще здесь был… до сих пор, веришь, не верю, что умер… такие, как он — не умирают… До сих пор люблю его как живого!

Алей отвёл взгляд. Снова прижал маму к себе, стал гладить по голове, по узлу волос, пронзённому шпильками, по тёплой шее.

— А с Шишовым как же? — печально спросил он. — Я думал, ты его… Я поэтому тебе и советовал замуж выходить.

— Я…

Она вдруг умолкла и отстранилась. Вытащила из сумочки платок, зеркальце, стала вытирать расплывшуюся подводку, облизывая уголок платка. Лицо у неё сделалось сосредоточенное и знакомое-знакомое: совсем малышом Алик любил смотреть, как мама наводит красоту у зеркала. Рядом с зеркалом висела бронзовая чеканка: колдунья с чашей огня. В молодости мама была красивая, точно как та колдунья… и сейчас тоже — красивая.

Алей молчал. Ждал.

— Раньше так не было, — сказала мама грустно, но уже спокойно. — Пойми, Алик… Я, наверно, привыкла, что Яся ходит в походы, и мне казалось, где-то глубоко внутри казалось, что он всё ещё в походе и однажды вернётся. Вот я и тосковала… не очень сильно. А как замуж вышла, стала жить с мужем — каждая мелочь, каждое слово напоминает, что это не он, что его больше нет… Лёва меня любит, он всё терпит, но я и сама понимаю, что нельзя так.

— Мама, зачем ты за него вышла? — тихо спросил Алей. — Ты же его не любишь.

— Ах, сына… — она прикрыла глаза, — налюбилась я на своем веку. Это ведь больно, милый, очень больно, особенно когда… вот так потом… Пусть теперь меня — любят.

Алей ничего не ответил.

Обратно они шли молча, и только у самого подъезда Алей спросил:

— А как Иня?

— Иня на классный час пошёл, скоро придёт, принесёт отметки… Ты знаешь, Лёва сказал, что он сорвался и больше так не будет.

— Кому сказал?

— Мне.

— А Инею?

— А что? — удивилась Весела, — Иня маленький… Знаешь, тут и я виновата. Я всё время перед Лёвой о Ясе рассуждала, довела человека до трясучки, а тут вдруг Иня ту же песню запел… чужой ведь сын, пасынок, Лёва старается ему отцом быть, и вдруг такое отторжение.

Алей помрачнел.

— Он извинится?

— Кто?

— Лёва. Перед Инькой.

— Ты что, с ума сошёл, — мать заморгала от удивления; веки у неё были припухшие, глаза покраснели от недавних слёз. — Взрослый человек, должен быть авторитетом…

— Понятно.

«Я ничего не могу сделать, — Алей впился ногтями в ладони. — Раньше мама такой не была. Это она Шишова наслушалась, или бабок каких-нибудь в церкви… авторитет. Тьфу. Чтобы папа об авторитете рассуждал — представить не могу. Ему это надо не было. И Воронову не надо, хотя он-то как раз авторитет… Тут есть только один выход. Нужно каким-то образом раз и навсегда закончить дела с Вороновым. А потом забрать Иньку к себе».