Андрей Попов - Кукольный загробный мир

— Он что, живой?

— Обладает ли он энтелехией? Ну… в смысле некой душой? Я не знаю.

— Лучше б и я этого не знал.

Дальнейшее движение на юг было еще больше омрачено из-за последнего разговора. С горькой ухмылкой Раюл вспомнил собственный перл: «знание — сила, незнание — счастье». Розовая свеча немигающим гипнотизирующим пламенем продолжала манить к себе, внушая легких страх и ожидание сомнительных приключений.

Интересно, хоть кто-нибудь помнит, для чего внутри Восемнадцатиугольника расположена каменная книга?

Никто не помнит. В том числе, наверное, и Авилекс.

Она как бы вырастает из-под земли, стоит ближе к северу чуть наклоненная, широко раскрытая, с пустыми страницами, если только в трещинах на камне не искать какой-то загадочный смысл. Но на руны они не походили даже отдаленно, простые трещины — не более того. Книга была чуть выше среднего кукольного роста, но и этот факт не вносил ни малейшей ясности в смысл ее существования. Иногда кто-нибудь подходил, подолгу разглядывал ее, словно медитируя, и постоянно уходил ни с чем.

Ахтиней, оказавшись утром на поляне, увидел Эльрамуса, опять растерянного и опять блуждающего вокруг своей хижины, его взгляд медленно шарил под ногами. В который уж раз. Тем не менее, из вежливости он спросил:

— Чего ищешь-то?

Эльрамус пожал плечами, удостоив соседа лишь мимолетным кивком головы:

— Надо же, вчера вечером потерял… и забыл что именно.

— У-у-у-у… — услышал Эл в ответ, как будто в длительном «у-у-у-у» содержалась некая моральная поддержка. — Ну, удачи.

Ахтиней имел своеобразную внешность: его большие уши, чрезмерно торчащие в разные стороны, невозможно было спутать ни с чьими другими ушами. Раюл постоянно подтрунивал над этим фактом, иногда намеренно скажет что-нибудь невнятно, а потом удивляется: «неужто даже ты не расслышал? может, их оттянуть еще больше?» Обманчивое впечатление, будто Ахтиней способен услышать что угодно и с любого расстояния, некоторых иногда заставляло разговаривать шепотом. Впрочем, слухом он обладал самым заурядным. Вдобавок к этой проблеме, у него еще, вследствие неведомых обстоятельств, впереди был выбит один хрустальный зуб, из-за чего он мало улыбался. Вообще, Ахти был излишне застенчивым и редко когда заговаривал первым, особенно с девчонками. Поэтому Анфиона, работая над своей очередной картиной, слегка удивилась, когда тот подошел к ней и спросил:

— Можно поглядеть?

— Да пожалуйста.

Даже один отсутствующий зуб сказывался на его разговоре, который сопровождала легкая шепелявость. К этому, впрочем, давно привыкли. На недорисованной картине, кстати, была изображена мраморная экспонента и рядом стоящий алхимик с дымящейся колбой в руке. Голова Гимземина еще не закончена, вернее — даже не начата, отчего возникало жуткое чувство нереального и вздорного.

— Извини, Анфи, а спросить можно?

— Да пожалуйста.

— Скажи, какой смысл рисовать то, что и так можно увидеть вживую. И экспоненту. И Гимземина. И поляну.

Анфиона глянула на нежданного критика широко раскрытыми глазами:

— Скажи и ты, чрезмерно умная голова, что можешь мне посоветовать? Рисовать чего нет? Заставлять краски врать?

— Прости меня, конечно, но есть понятие художественного вымысла. — Любая речь Ахтинея просто изобиловала постоянными извинениями, они сыпались даже после самых невинных фраз. Иногда казалось, что он вот-вот попросит прощения за то, что неудачно попросил прощения.

— Знаю. Это называется импрессионизм. Мазня всего того, что лезет в голову.

Анфиона недовольно передернула плечами, намекая, что теряет интерес к беседе, и вновь макнула кисточку в краски. Ахтиней еще немного постоял, попытался изобразить взором умудренного жизнью критика и уже собрался уходить, как вдруг услышал:

— Ух ты, паучок!

Анфи даже подобрела в голосе, как только увидела прелестное создание. Встретить паука являлось большой редкостью, вследствие чего это считалось доброй приметой. Пауки были сплетены из медной проволоки с такими же проволочными лапками, чуть затертыми у суставов. Они медленно ползали где вздумается и выглядели весьма дружелюбными. Иногда они плели меж веток эластичные солитоновые паутины, но увидеть эти узорные плетения было редкостью еще большей, чем обнаружить самого паука. Анфиона подставила свою ладонь, и доверчивое насекомое переползло с травинки на безымянный палец, далее важно прошествовало к запястью и вновь скрылось в зарослях травы.

— Вот кого надо обязательно изобразить!

Тем временем трое — Клэйнис, Таурья и Леафани — играли на поляне в перевернутый мяч. Смысл игры заключался в том, что, пасуя кому-то из участников, нужно выкрикнуть слово и, пока мяч летит, тот должен успеть сообразить, как это слово произносится задом наперед. Ошибка произнесения приводит к штрафу: у цветка фольгетки отрывался один лепесток. Когда же у кого-нибудь лепестков совсем не останется, участник окончательно проигрывает. Леафани являлась местной рукодельницей: шила, вязала, кроила и чинила одежду. Многие были ей благодарны, так как ходили именно в ее элегантных изделиях. Кстати, все сценические костюмы придуманы и сделаны ей же. Лефа носила самую мудреную прическу: множество тонких сиреневых косичек были закручены вокруг головы по спирали, подражая деревьям-вихрям. Это вызывало легкую зависть у остальных девчонок. Ну, пожалуй, кроме Анфионы, которая могла нарисовать вещи куда более экстравагантные.

Клэйнис ходила с длинной челкой, свисающей до самых глаз, и у нее имелась привычка постоянно дуть на нее, чтобы та не мешала зрению. Глаза, кстати, у нее были большими, чуть удивленными, с азартными желтыми зрачками. Клэй любила частенько смотреть на север: знала, что отблески пламени Желтой свечи идеально гармонируют с цветом зрачков, в такие моменты делая ее просто красавицей. Таурья же из троих была самая-самая… Теперь перечислим конкретно: самая робкая, самая застенчивая, самая пугливая да неуверенная в себе. И еще довольно невзрачной внешности, которую не облагораживали даже цветастые, пошитые Леафани, платья. Тем не менее, эти различия не мешали им часто, веселясь, вместе проводить время.

Мяч летал по воздуху, касаясь то одних, то других пальцев. Сопровождающие возгласы понимали лишь те, кто знаком с правилами игры:

— Лео!

— Оел!

— Туфля!

— Ялфут!

— Анфиона!

— Аноифна!

— Гимземин!

— Нимезмиг!

И права оказалась поговорка: помяни злого духа, он и явится. На поляне нарисовался образ алхимика, правда, без посредничества кисти и красок, — показалось, тот просто возник из сгустившегося воздуха.