Александр Шатилов - Любовь и магия

"Но ведь мы призваны любить и оберегать людей".

"А я люблю и оберегаю их. Но при этом я знаю, что они за всю свою жизнь не смогут вывести новый прекрасный цветок, который я создам одним взглядом. А еще я знаю, что когда им плохо, они думают не о том, как сделать свою жизнь лучше, а мечтают о том, чтобы остальным было еще хуже, чем им".

"Спасибо, мой младший брат, за то, что уделил нам свое время. Можешь идти и продолжать свою работу".

Первым, после того, как Майти-578 покинул большой зал монастыря, заговорил Майти Третий, повелитель воздуха: "Хороший дух стихии, Майти-578, но все-таки подвержен влиянию людей".

"Согласен — поддержал Наставника Майти Первый — И происходит это потому, что людей слишком много. Их так много, что они мешают и нам и друг другу. Так пусть они воюют между собой ради своих мелочных целей. Зато потом из уцелевших мы воспитаем тех, кто будет достоин править этим прекрасным миром".

"Ты прав, брат, повелитель огня — согласился Майти Второй — Сообщи Совету, что духи стихии не будут участвовать в войне людей".

— 33 —

Леша Турбо закрыл глаза, сильно втянул в ноздри воздух и мечтательно произнес: "Жареные куриные крылышки в чесночном соусе".

Мимо столика, за которым он сидел вместе с Думой, Хламом, паном Шу и паном Гусаком быстро прошмыгнул официант с излучающим неземной аромат блюдом и направился к столику, за которым сидел молодой, но уже чрезмерно упитанный человек.

"Ненавижу этого толстяка. Он уже третье блюдо крылышек заказывает" — Хлам громко сглотнул слюну.

Когда после чудесного спасения от каторги друзья и их спасители добрались до трактира "Утопшая русалка", в их карманах звенело лишь несколько медяков, благоразумно вынутых Сашей Думой из кармана пьяного стражника. Этого хватило на пять кружек жидкого чая и пять кусков серого хлеба, испеченного из отрубей. От подобных лакомств в животе у друзей только громче заурчало, а чувство голода усилилось.

"Дума, глянь" — Хлам дернул приятеля за руку и кивнул в сторону толстяка. Тот достал из внутреннего кармана куртки объемистый кашель, вынул из него золотую монету и сунул в руку официанта. Официант немедленно расплылся в подобострастной улыбке: "У господина пана будут еще пожелания? Есть изумительной свежести форель. Еще час назад виляла хвостиком".

"Плавниками".

"Что господин пан изволили сказать?".

"Я говорю, виляла плавниками" — пояснил толстяк, обсасывая хорошо прожаренное крылышко и причмокивая от удовольствия.

"Как будет угодно. Раз господин пан хочет, чтобы виляла плавниками, будет вилять плавниками. Приказать запечь?".

"Нет, спасибо, любезный. Напомни лучше, какая комната моя?".

"Пан господин поднимется по лестнице, а там по коридору третья дверь справа ваша и будет".

Толстяк встал со скамьи и, тяжело передвигая ноги после сытного ужина, направился к лестнице.

"Хлам, у тебя ничего тонкого и длинного нет?" — прошептал Дума на ухо приятелю.

"Не помню. Посмотреть надо. А тебе зачем?" — также тихо ответил Хлам.

"Видал, какой кошель у этого буржуя".

"Дума, с ума сошел? Я на каторгу больше не хочу".

"Ты есть хочешь? И я хочу. Этот толстяк — обычный лох. Мы его в момент разуем, он и не заметит".

"Вот" — Хлам выудил из недр своей куртки отломанный кусок вязальной спицы.

"Надеюсь, подойдет".

Через полчаса, которые прошли в тягостной тишине, Дума поднялся из-за стола.

"Эй, парень, ты куда?" — без особого интереса поинтересовался пан Гусак.

"Я это… В туалет я".

"И я, пожалуй, тоже" — немедленно вскочил Хлам.

"Тогда и я тоже" — поддержал порыв своих друзей Турбо.

"Идите. Только быстрей. Вдруг стражники нагрянут".

Подростки отошли от стола и, убедившись, что их спасители не следят за ними, быстро поднялись на второй этаж, где располагались комнаты постояльцев.

"Как он там сказал? Третья дверь справа по коридору. Вот она" — Дума тихо подошел к комнате толстяка. За запертой только на крючок дверью было темно и тихо.

"Вы на шухере. Если кто-нибудь появится — дадите знать" — Дума просунул в узкую щель между дверью и косяком обломок спицы и снял с его помощью крючок с ушка. Затем он осторожно, стараясь не скрипнуть половицей, вошел и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Когда глаза привыкли к темноте, Дума разглядел толстяка, который одетый лежал на кровати и тихо посапывал. Рядом, прямо на полу лежала куртка постояльца.

Подняв куртку за ворот, Дума сунул руку во внутренний карман и обнаружил там желанный кошель. Трясущейся от возбуждения рукой воришка попытался вытащить добычу, но вместе с кошелем из кармана выскочило что-то прямоугольное и с грохотом упало на пол. На неизвестном предмете загорелась лампочка и чей-то голос произнес: "Наф-Наф, Пушок на проводе. Борька ты где?".

"Что? Кто здесь?" — толстяк вскочил с кровати. Дума метнулся к двери, но его остановил возглас "Стоять!" и характерный щелчок возводимого курка револьвера. Застыв на месте, Дума обернулся и увидел направленное на него дуло вполне земного оружия.

Не убирая пистолета, толстяк поднял рацию и отключил громкую связь. Приложив левой рукой к уху динамик, он что-то внимательно выслушал, а затем ответил: "Я все понял, Серега. Завтра в четыре должен быть на месте. Отбой". В этот момент дверь в комнату распахнулась и ввалившиеся в нее приятели Думы застыли рядом со своим заводилой.

"Дяденька, вы кто? — прошептал Хлам, заворожено рассматривая направленное на него оружие — Вы наш разведчик? Вы здесь по заданию Родины?".

"А сами-то вы кто?" — спросил Борис, растерянный подобным оборотом дела.

Вместо ответа Хлам рухнул на колени и заголосил плаксивым голосом: "Дяденька Штирлиц, возьмите меня с собой. Я домой хочу…".

— 34 —

Трое детей и дух стихии Гарольд, известный ранее как Майти-736, все дальше и дальше уходили вглубь Северных гор. Давно остались позади унылые пейзажи предгорий, покрытых зарослями вереска, и теперь путников окружали со всех сторон скалы. Аня шла по узкому ущелью, стиснув зубы и с трудом сдерживая нарастающее раздражение. Сразу за девочкой шел Фан и декламировал свое очередное произведение, посвященное ей. Заполучив в руки предмет своего обожания, оруженосец лорда Зальцера решил излить на Аню все свои тысячи одно стихотворение, написанное в долгой разлуке. Этот поэтический вечер шел уже четвертый день почти без перерыва, и если вначале девочке было приятно слышать о неземной любви к себе, то сейчас это Ане порядком надоело.

Особенно утомляло то, что помимо стихов Фана в голове постоянно звучали стоны и причитания Гарольда.